Сильные - Олди Генри Лайон
Мы были в железной горе. Нет, это он был железной горой.
– Ты Уота победил. Ты верь мне, я знаю, что победил. И состязания ты выиграл. Я теперь женюсь, понял? Нет, я уже женился. Ты гулял на моей свадьбе. А потом мы поехали домой: я с Жаворонком, ты, Айталын. Жаворонку пегого конька оседлали, крепенького. Чепрак узорчатый, пестрый, сбруя в колокольцах, брякунцах… Ты на Вороне, я на Мотыльке. Айталын с тобой, в седле. Ты ее защищать вызвался. Нет, Айталын здесь осталась, у дяди Сарына. Мы же ее за Зайчика выдали! Вот я балбес, голова дырявая…
Женщины обступили рожающую Куо-Куо. Сидя у ног Нюргуна, я, считай, и не видел кузнецову дочку. Это хорошо, это правильно. Негоже человеку-мужчине на такое смотреть. Один раз мне довелось видеть, как рожает тетя Сабия. Спасибо, больше не хочу. Я и тогда не хотел, но дядя Сарын не оставил мне выбора. Вокруг женщин мелькал Баранчай – блестящий, быстрый, как прежде. Подавал черпаки с теплой водой, принимал испачканные лоскуты ровдуги, взамен находил чистые…
С неба падал дождь, косой и колючий. Капли на лету превращались в хлопья снега, в ледяные иглы. Земля па́рила, высыхала, трескалась от палящего зноя. Трескался лед на реке, которого миг назад не было. Стужа пробирала до костей. Снег покрывал молодую, только проклюнувшуюся траву. С упрямством самоубийцы трава лезла вверх, и снег с неохотой таял, обнажая голый камень. Зубчатое солнце, похожее на колесо механизма, плясало в небе, чертило огненные дуги – с восхода на закат, с заката на восход. Небо темнело, светлело, в нем проступали россыпи звезд, знакомых и незнакомых: моргали, исчезали, загорались вновь. На цветущий багульник сыпались осенние листья – желтые, бурые, багряные. Вокруг не росло ни единого дерева, листья валились с небес – так, наверное, опадают звезды, в которых выгорело все время. Сопки меняли очертания, осыпа́лись, исчезали. Вместо них вырастали другие: новые, острые. Озеро затянуло ряской и тиной, оно превратилось в болото. Река пересохла, впрочем, новый поток проложил себе русло по дну оврага…
Никто не обращал на это внимания. Куо-Куо рожала, женщины с Баранчаем были при деле.
Я тоже был при деле.
6. Поле для праздников (завершение)
– Мы вернулись, обустроились. Тонг Дуурай мою жену украл, беременную…
Зачем я это сказал? С чего?! Язык, как обычно, выскочил впереди рассудка. В защиту бедняги-рассудка я мог выдвинуть только одно: он был занят. Картины сменяли друг друга, проявлялись в воображении – в памяти?! – так резко и четко, словно я и впрямь пережил всё это, а после еще раз двадцать вспомнил на сон грядущий, и не сумел заснуть. Вот, ветер с заката: ледяной, зубастый. Невесть откуда валится буран, кипит пурга, снег хлещет землю по озябшим щекам. Жаворонок опрометью выбегает на двор, хочет забрать под крышу загулявшего щенка. Я кричу, что ей нельзя бегать, и в бесноватых южных небесах открывается провал: темный, вихрящийся зев. Муть, мгла, смерч вертится волчком, подхватывает мою жену вместе с визжащим щенком… Щенок вернулся, упал, сломав спину, и я долго стоял над дохлым животным, потрясая кулаками, пока не усох достаточно, чтобы способность думать вернулась к Юрюну Уолану.
– Дедушка? – спросил я. – Дедушка Сэркен? Твоя работа, старая сволочь?
Никто мне не ответил, кроме Нюргуна:
– Украл? Не люблю.
Голос моего брата дрогнул, сорвался. Но он все-таки сумел задать вопрос:
– Ты ее спас?
– Ты ее спас, – сказал я, видя то, о чем говорю, как наяву. – Ты дрался с Тонгом на огненном аркане…
Острей острого, как нож под лопаткой, я почувствовал собственную беспомощность. Нюргун бился с Тонгом, вихревой аркан, сплетенный из языков пламени, плясал над кипящим морем, грозя покончить с обоими бойцами, а я ничем не мог помочь брату. Я даже жену не мог спасти, пока они дерутся – я не знал, где Тонг спрятал Жаворонка. Много позже выяснилось, что великан держал пленницу рядом с восточными бухтами Энгсэли-Кулахай, на краю поля Хонгкурутт, где у Тонга был дом. Там Жаворонок и родила маленького Ого-Тулайаха, Дитя-Сироту, нашего с ней первенца, там его и выкрали, а потом выкрали снова, и я ничего не мог поделать, кроме как ждать и терзаться. Нож ворочался под лопаткой, никчемность болью растекалась по телу, бесполезность шибала в голову крепче ядреного кумыса, и я хотел замолчать, но не позволил себе эту слабость.
Нюргун держал дыру, я видел свою грядущую жизнь. Можно сказать, что у меня была собственная дыра, черная прожорливая дырища, которую кровь из носу следовало держать. Каждый держит, как умеет. Я, например, рассказывал брату о том, что он спас меня с Жаворонком, и нашего сына спас, и вообще без него мы бы пропали пропадом. Язык костенел, видения грозили свести меня с ума, но разве мне оставили выбор?
– Она родила? – спросил Нюргун.
– Жаворонок? Да. Я же тебе говорил, у нас родился мальчик. Тонг хотел его сожрать, да не успел… А, ты про Куо-Куо! Нет, еще не родила. И Жаворонок еще не родила, только родит, со временем. Ох, что-то я запутался! Родила, рожает, вот-вот родит – ты уверен, что здесь есть какая-то разница?
Нюргун кивнул:
– Есть.
– Ну и славно. Давай я лучше расскажу тебе, как ты убил Тонга. Ты сбросил его с аркана, и он утонул…
– Эсех? Я не сбрасывал.
– А Тонга сбросил.
– Эсех сам прыгнул. Я просил. Он упрямый.
– А Тонга ты сбросил. Ну ладно, не сбрасывал. Пусть и Тонг сам, пусть. Он не удержался на аркане. Цеплялся всеми когтями и сорвался вниз. Ты мне это брось! Ишь, придумал! Эсеха не сбрасывал, Тонга – тоже, а себя винить брось! Ты же защищал нас? Значит, ты молодец. Ворюга утонул, а воздушную душу его подхватила колдунья Куталай. Представляешь? Положила в железную колыбель, хотела вырастить Тонга Дуурая заново… Ты помнишь железную колыбель? Нет, не вспоминай! Ну ее, эту колыбель, ничего в ней хорошего… После битвы с Тонгом ты заснул, мы не могли тебя добудиться. Ты только сейчас не засыпай!
«В реальной геометрии нашего мира, – Баранчай произнес эти слова два дня назад. Тогда я услышал и не понял, и сейчас тоже не понял, но совсем иначе, – будущее уже существует. Оно уже существует, уважаемый Юрюн…» Ага, согласился я. А что? Обычное дело. Я бы, конечно, желал иного будущего, но если это уже существует, куда деваться?
– Разбудили? – спросил Нюргун.
Он встал на колени: кажется, ноги отказывали.
– А как же? Ты всегда просыпаешься, если нам очень надо. Разбудили, ты нас спас, потом цапался с Кыс Нюргун… Она знаешь какая упрямая?
– Знаю. Да.
– Мама, тетя Сабия, Умсур… Даже Айталын! Они ее уговорили, переделали в хорошую, добрую. Жаворонок тоже хотела, но я ей запретил. Я запретил, а она не послушалась…
Я содрогнулся. Память, воображение, дедушка Сэркен – не знаю, кто, но я воочию увидел эту переделку. В первую очередь она была похожа на перековку боотура в Кузне, если вы способны смотреть на это, и вас не стошнит. Женщины трудились над Куо-Куо в поте лица: кромсали тело девятирогим рожном, вскрывали рогатиной грудь, острогой пронзали ящериц, бегущих оттуда, складывали кости на медный лабаз, сливали в огонь кровь, похожую на кубло багровых червей, а потом складывали все заново, кость к кости, мясо к мясу, наполняли жилы новой, чистой кровью…
– Она тебя любит, – сказал я. – И раньше любила, а переделанная – так вообще. Вы знаешь как хорошо зажили?
– Как? – жадно спросил Нюргун.
– Вот как! – я развел руки, словно хотел обнять весь мир. – У вас сын родился, славный парень…
– Мальчик! – закричала мама.
В руках мамы вопил новорожденный ребенок. Он сучил ножками, хватал воздух, сжимал в крошечных кулачках. Посиневший от крика, влажный, с уже обрезанной пуповиной, ребенок показался мне несуразно большим. Или это мы слишком усохли? Он кричал и кричал, не переставая, словно проверял дыхание на прочность, а женщины смеялись. Даже Куо-Куо улыбалась, без сил откинувшись на тетю Сабию.
Подвиг, подумал я. Родить – вот это подвиг. Ну, может, еще родиться…
