Секрет невечной мерзлоты - Юлиана Сергеевна Алексеенко
Новогодняя ночь была невеселой. Мама не стала готовить так много еды, как планировала, потому что ее старшие дети позвонили и сказали, что их ждать не нужно. Грустная искусственная елка, которая и без того была уже старенькая и поредевшая, теперь вовсе без гирлянды стояла понурая – перед самым новым годом она отказалась гореть, а починить ее кроме Александра было некому. В последние дни перед новым годом очень похолодало, стали дуть ледяные ветра, что для юга было очень редким явлением, и дома в новогоднюю ночь тоже было холодно. Мама включила обогреватель, газовую плиту, но их большой и старенький дом это не спасало. Поэтому новый год Эда встречала, одетая вовсе не празднично: как капуста, в нескольких кофтах. О празднике напоминал только запах мандаринов и телевизор, в котором все отчего-то бурно радовались наступлению нового года.
Все каникулы Эда провела дома – в таком же коконе из одежды, потому что морозы не отпускали. Анна и Александр не приезжали, что огорчало маму, но Эда была очень довольна. Все дни она проводила в комнате, с микроскопом или просто сидя на подоконнике, дыша на стекло, рисуя узоры и глядя на снежные вершины гор и деревьев. Иногда она выходила с Чипом во двор, но от мороза глаза открывались с трудом, нос слипался, и через 5-10 минут они возвращались. Эда иногда доставала бисер из шкафчика – просто, чтобы полюбоваться. Вышивать ничего ей пока не хотелось, потому что после последних двух вышивок его оставалось лишь с крупную горсть, и нужно было его очень беречь. Девочке стало казаться, что он стал еще ярче и красивее, чем прежде, он почти искрился в руках. А если она подносила его к солнцу, он просто поражал своими необыкновенно красивыми голубыми переливами. И он всегда был холодным – если Эда подолгу держала его в руках, он не согревался, напротив, замерзали руки, и приходилось ссыпать его снова в пакетик.
Эда решила снова ходить в музыкальную школу, поэтому, когда каникулы закончились, она поставила подальше свой микроскоп, понимая, что эксперименты по ботанике придется проводить гораздо реже, чем прежде. Эдуард Генрихович встретил ее спокойно, но его карие глаза улыбались, и у Эды на душе полегчало. После долгого перерыва пальцы не слушались, смычок скакал по струнам, и это очень расстраивало Эду. Но учитель был терпелив, а Эда старалась. Так что через несколько занятий она снова заиграла уверенно, и поняла, что зря бросила занятия, с ними жизнь стала привычнее, а Эда – немножко увереннее.
Все говорили, что эта зима стала рекордно холодной за последнее столетие. В конце января в школах даже отменили занятия на неделю, так что Эда безвылазно сидела в кухне, потому что это была самая теплая комната в доме, к тому же мама включала ей там обогреватель. А в комнате Эды было так холодно, что в ней даже спать стало невозможно, поэтому Эда спала тоже в кухне, на маленьком диванчике. Жизнь в одной комнате была трудной. Девочка больше старалась играть на скрипке, но все равно времени было много, и она стала тосковать по прошлому. И даже по брату с сестрой. Да, ей самой было стыдно себе в этом признаваться, но она уже немного жалела, что поступила с ними так. Они, конечно, были невыносимые, но, во-первых, не всегда, а во-вторых, когда они были дома, даже если не разговаривали с ней и занимались какими-то своими делами, было как-то веселей, как-то спокойнее. А так – целый день одна… Тоскливо. Мама приезжала поздно – ее старенькая машина от морозов не заводилась, и она стала ездить на работу с соседом, для чего ей приходилось уезжать пораньше и приезжать позже, подстраиваясь под чужой график. Эда варила себе макароны с сыром или жарила картошку, кормила Чипа и много ела сама, потому что нужно было спасаться от грусти и холода. Возвращение мамы по вечерам превратилось в самое радостное событие, так что Эда даже начала ей улыбаться, чего давно уже не было.
В начале февраля теплее не стало, но, к счастью, хотя бы каждый день светило солнце, так что морозную погоду стало переносить легче. Дети снова вернулись в школу, но уроки были укороченные и только самые главные – никакой физкультуры, трудов и рисования. Для Эды это было не очень хорошо, потому что она освобождалась раньше, но идти домой она не хотела – ей нужно было в музыкальную школу, которая была прямо на середине пути из школы домой. Идти домой, конечно, следовало – хотя бы ради теплого обеда, потому что школьная столовая тоже пока не работала, но ходить туда-сюда, при том, что дорога из дома до музыкальной школы занимала почти двадцать минут, ей совсем не хотелось. Поэтому она брала утром из дома бутерброд и шла на музыку после основных занятий, и потом почти два часа сидела в пустом, к счастью, теплом кабинете, жуя свой бутерброд и наблюдая из окон за редкими прохожими и автомобилями. А Эдуард Генрихович в последние дни, наоборот, – опаздывал. То на 5 минут, то даже на 10. Когда сидишь в ожидании два часа, потом 10 минут кажутся и вовсе бесконечными. Учитель заходил в школу раскрасневшийся, шумный, пыхтящий – очень редкая картина для сдержанного Эдуарда Генриховича, а его карие глаза просто светились радостью.
– Вам нравится зима? – спросила у него Эда, пока он снимал пальто, шапку и разматывал бесконечно длинный мохеровый шарф.
– Да, когда солнечно – вполне! – бодро отвечал учитель. – Прежде зимой я часто болел, но потом стал закаляться и, знаешь, принял зиму! И она приняла меня.
Эдуард Генрихович, определенно, был самым прекрасным человеком в ее городке, думала Эда.
И вот в пятницу, ученица снова сидела в уютном классе музыкальной школы, ожидая занятий. Бутерброд был давно съеден, часы снова показывали, что Эдик опаздывает на 10 минут. И вдруг Эда увидела учителя в окне – он был не один: держа под руку девушку, он подходил к школе, потом они остановились, и он поцеловал девушку в губы. Они прощались, но не слишком и торопились, заметила Эда. Едва только девушка пошла дальше, оставляя Эдуарда Генриховича одного, но вдруг снова подбежала к нему, и он обнял ее и снова поцеловал. Они просто не желали расставаться. Эда отвернулась от окна. Значит, у него есть невеста! Это из-за нее он заставляет Эду ждать так долго.
