Ирина Богатырева - Кадын
– О лэмо? – изумился Алатай, и снова чувство таинственной, сокровенной связи с этой девочкой, чьего лица он и не разглядел, поразило его. – Я знаю лэмо, – выпалил он. – Я видел, как осенью уходят они зимовать в норы.
Они обернулись и посмотрели с удивлением.
– Так ты мне не скажешь? – спросил Алатай.
– Нет, – сказала меньшая. – Почему я должна тебе сказать? Однако, – она задумалась. – Если верно ты так смел, что выследил лэмо, приходи завтра в сумерках на верхний край урочища. Там будет три серых камня. Если не испугаешься, сам увидишь, что хочу я сказать царю.
Алатай заметил, что другие девы с недоумением посмотрели на нее. Но больше не стал их окликать. Сердце его прыгало, и радость рвалась из груди, когда бегом пустился он обратно к костру.
Праздник покатил как ручей с горы, как всегда, каждый год приходил он таинственно быстро, обновлял и вдруг преображал все вокруг. С рассвета вся поляна казалось другой, и люди были не те, что накануне, и радостны, по-детски просты были все их дела и игры. Алатай любил это и дивился такой перемене, и нынче он тоже бродил с Эвмеем по поляне, показывая ему все и объясняя, и сам себе казался иным. Одна лишь мысль о вечерней встрече с юной девой не отпускала его и держала подтянутыми все мышцы, как перед боем.
– В ваших землях есть такое? – спрашивал Алатай, указывая на состязание борцов.
– Есть, – кивал Эвмей. – Большие игры. Для всех городов. Но они нечасто.
– Отчего?
– Через четыре года. По ним измеряют время. И тогда прекращается всякая война, когда идет игра.
– Ради игры прекращается война? – удивился Алатай.
– Да. Благое время. Время для богов.
– Боги всем управляют в вашей жизни, даже войнами?
– Боги играют людьми, как мальчики в кости, – сказал Эвмей, указав на ребятню, плеткой сбивающую бараньи бабки.
– Тяжело жить в ваших землях.
– У вас то же, – пожал плечами Эвмей. – Все мы во власти богов. Вы тоже говорите: «Так решил Бело-Синий».
– Бело-Синий не бог, – удивился таким словам Алатай.
– Не бог? Кто же?
– Бело-Синий? Этого я сказать не могу. Он – все. – Алатай показал рукой в вышнюю высь. – Его имя нельзя говорить, о нем и помыслить нельзя, но он есть все, он растворен во всем, и он единый. Я не смогу тебе объяснить. К Каму пойдешь – Кам расскажет. И Бело-Синий не правит человеком как конем. Он дает долю.
– Нет разницы, – сказал Эвмей.
– Есть, – ответил Алатай. Он еще сам не понимал ее, но очень не хотел соглашаться. – Твои боги капризны, как дети. Хочу – помогу, хочу – покалечу. А доля – это не случайно, это навсегда. Она один раз дается, и принять ее – это как… как понять, кто ты таков и что должен в жизни делать. Ты же не пустишь коня пастись с овцами и не станешь на баране ездить? Вот и для человека доля – это понять, кто ты и что тебе лучше. Но делаешь ты сам. Никто за тебя не решит, что тебе делать.
– Но разве ты можешь сам что-то делать? Сам, вне доли?
– Нет, это не так. – Алатай даже закрыл глаза, чувствуя, как сложно это все объяснить. – Все, что ты делаешь, ты делаешь сам. Выбираешь сам, решаешь сам. Но вся твоя жизнь течет, как река в своем русле, в русле доли. А если в сердце ты слышишь Бело-Синего и поступаешь, как слышишь, по доле, то… То очень счастлив должен быть такой человек.
Он говорил и сам как будто бы только теперь понимал это. И его собственная, неясная ему с посвящения доля, снова представилась ему. А что если он-то ее как раз и предал, и оттого до сих пор не знает, кто он? С детства его убеждали, что быть ему конем, а на самом деле он – круторогий баран, и конем ему никогда не стать, пусть даже сам на себя седло наденет.
Алатай так удивился своему открытию, что не сразу понял, что Эвмей спрашивает его о чем-то. Поднял глаза, только когда чужеземец коснулся его плеча. «Кам. Кам!» – глухо катило по поляне от человека к человеку, и мальчишки уже бросили бабки, помчались со всех ног куда-то, и взрослые тянулись в ту же сторону. Эвмей стоял бледный, а Алатай, напротив, ощутил вдруг радость, дернул его за полу и сказал:
– Быстрее! Кам спустился к людям! – и они побежал вместе со всеми, но, как толпа стала уплотняться, пришлось сдержать шаг и толкаться.
Кам стоял, окруженный людьми, старый и скорченный как пень. Он опирался на узловатую клюку и смотрел вокруг злобными сверкающими глазами. За спиной его толпились мальчишки, галдя, показывая языки тем, кто стоял впереди, а эти, не принятые на посвящение, совсем обезумели, прыгали, как козлята, кричали, просили, хватали Кама за шубу и тут же отскакивали в сторону, лишь замахивался он своей клюкой. Кто-то пытался проскользнуть мимо Кама и встать к дальней кучке, но этим крепко доставалось меж лопаток.
Мальчишек всегда забирали с праздника. Но никогда – в разгар, с начала. Это удивило и встревожило Алатая: рассказывали ему, что накануне большой войны со Степью Кам увел мальчиков на посвящение еще голодной весной. Вдруг и теперь Кам знал что-то, что ждало их, ради чего стоило так спешить? И все, видно, были растревожены этим.
– Очумел, старый? – голосили вокруг мамки. – День попутал? Дай детям доиграть!
– Те, курица! – ворчливо отвечал на это Кам. – Все хочешь видеть ребенка на юбке. У этих свои дети уже в род просятся!
Мальчишки согнулись в три погибели от натужного смеха, а возмущенная, вся красная мамка даже кинула в Кама какой-то тряпкой, но не попала.
– Праздник пришел нам портить, плешивая ты собака! – кричала другая. – Ирмей! Ирмей, сейчас же назад! Что ты там стоишь, тебе в лес рано! Мы и не думали о таком…
– Духи за тебя думают, – отвечал Кам. – Гордилась бы, что рано сын станет воином. А праздник тебе только праздник, с подругами языком чесать. Те, что и говорить. Поговорили. Хватит тайге корму. Остальные идите. Ты только, журавль, сюда шагай. Да, ты, чужеземец.
Кам тыкал своей клюкой выше Алатаева плеча, и тот, обернувшись, увидел окаменевшее, белое лицо Эвмея.
– Он не решил еще… – попытался было вступиться за него Алатай как мамки, но Кам перебил его:
– Молчи, трясогузка! Или все хочешь, чтобы ходил он без имени, открытый духам как брошенный дом? Хороша же твоя о брате забота! – И тяжелая клюка больно опустилась Алатаю на плечо.
От удара с ним что-то случилось, зрение вдруг изменило ему, и он увидел больше, чем видел обычно: увидел он собственного ээ у себя на плече и людей всех тоже с их чудными духами, они были рядом или почти сливались, накладывались на людей, а сами были прозрачны как вода, и было видно, что человек неуловимо схож со своим ээ и внешне, и в сути, и это было так странно, что Алатай забыл обо всем, только с изумлением озирался. А потом он увидел Эвмея, и тот был пустым, неприятно пустым, с глубокой щелью в груди, где смерть оставила рану. Мальчики до посвящения были круглые и целые, точно обструганные деревяшки, а подростки, готовые принять имя, показались ему треснувшими на солнце камнями, и не было никакого сомнения, что им пора уходить в тайгу. Но чуднее всех был сам Кам – сонм духов толпился за ним, их было так много, что Алатай боялся туда смотреть, а самого Кама было два: через мужское лицо проступало женское, и Алатай узнал его – это с ней он вопрошал осенью духов о лэмо.
