Время ветра, время волка - Каролина Роннефельдт

Карлман чувствовал, что это важный, возможно, важнейший признак. Но, как ни старался, не мог вспомнить, что он об этом слышал и когда, – ужас и само присутствие Храфны не давали мыслить ясно. Квендель снова почувствовал, что его разглядывают. Теперь он знал, что смотрит на него один-единственный глаз, от пристального внимания которого макушка зачесалась, как от прикосновения.

– Полагаю, у тебя было достаточно времени, чтобы как следует подумать о нас с Синдри, – услышал Карлман низкий голос над собой. – Возможно, пора развеять тень сомнения.

Мужчина поставил подсвечник и решительно отдернул ближайшую штору. То же он проделал и с остальными, двигаясь от окна к окну, пока в комнате не стало так светло, насколько позволяли сумерки.

Карлман пристально взглянул на Синдри. Теперь поражали не размеры животного, а его глаза, которые завораживали красотой. Алые искорки в них погасли, и на Карлмана хлынул холодный свет, словно раскаленные угли остыли и превратились в гладко отполированные кусочки льда.

Кот встал и потянулся, а потом спрыгнул с сундука. Карлман невольно отступил на шаг, когда тот абсолютно бесшумно, с величественной грацией приблизился к нему. Молодой квендель никогда не боялся кошек, но создание со светящимися, будто иней, глазами внушало почти такой же страх, как и одноглазый гость. Синдри пронесся мимо, едва не задев его. Карлман посмотрел на шелковистую, блестящую шерсть, которая казалась чернее, чем у других кошек.

«Черный, будто ворон, – подумал он. – И уж точно не меньше одного из них». Мысль о воронах пришла ему в голову вовсе не потому, что он стоял в комнате трактира в Вороньей деревне. Между этими птицами и кошачьими глазами была какая-то связь – вот о чем он думал.

Синдри подошел к человеку и доверчиво потерся о его сапог. Храфна Штормовое Перо наклонился и почесал кота за ушами, а тот потянулся, подставляя голову под ласковую руку. Потом прошествовал дальше по комнате, приблизился к кровати Бульриха и запрыгнул на изножье.

Храфна приглашающим жестом указал квенделю в том же направлении.

– Пора будить твоего дядю.

Карлман выслушал это предложение почти безучастно. «Может, я сам сейчас сплю в кресле рядом с кроватью матушки», – подумал он. Так, видимо, и случилось, потому что молодой квендель вдруг услышал пение: тихое, убаюкивающее и умиротворяющее.

Однако звучал не голос матери, способной стереть нежной мелодией все горести последних дней. Карлман открыл глаза. Только сейчас он осознал, что уже давно сидит у постели Бульриха, а по другую сторону кровати стоит на коленях высокая фигура одноглазого. Мужчина склонил голову, и его темные пряди, черневшие, будто вороново крыло, на фоне окна в нише, милосердно скрыли пустую глазницу.

Спящий среди подушек и одеял не шевелился. Тень мужчины окутала его, как и странная проникновенная мелодия. Карлман зачарованно слушал и вскоре не только разобрал смысл слов, но и понял, что пел не кто иной, как Храфна Штормовое Перо.

Ветер дует, ветви гнет,

Липонька поет.

Липе тихо подпою —

И вся боль уйдет.

Снаружи, за открытым окном, над двускатной крышей трактира поднимался шепот. Легкий ветерок играл в листве старой липы, под которой некогда вершился суд. На душе у молодого квенделя становилось все беспокойнее. Однако песня была такой красивой и нежной, что хотелось слушать ее еще и еще.

Ты не будешь одинок —

Трудно одному.

Удержу тебя, дружок,

Крепко обниму.

Ветер носится в дубах,

Средь ветвей гудит,

Он печаль в твоих глазах

Быстро укротит.

Никаких дубов в округе не было, и все же Карлман видел их, слышал, как они шелестят листьями. Пение Храфны могло заставить вообразить любое дерево. Повинуясь мелодии, постель больного Бульриха будто бы обступил добрый и приветливый лес, и казалось, что теперь дядюшка Карлмана лежит на поляне в тени больших деревьев и крепко спит, надежно скрытый от пережитого зла, которое сила стихов и музыки прогнала прочь.

Нахожу тебя во снах,

Слышу липы звон.

Пусть тебя покинет страх

Да настигнет сон.

Дует ветер: боль прошла,

Липа гнется ломко.

Дуба крепкая душа

Сбережет надолго.

Каким бы ужасным ни было его лицо, певец Великого народа обладал прекрасным голосом. Карлман мог бы слушать его бесконечно, позабыв о времени и о собственном страхе перед ночным гостем.

Допевая последнюю строку, Храфна взял больного за ладонь, вытягивая из глубоких вод сна в явь. Быть может, требовалась именно длинная рука человека, чтобы помочь Бульриху выбраться из того оцепенения, в котором он так долго пребывал.

Когда старый картограф наконец открыл глаза, казалось, он явился откуда-то издалека. Не раз пробуждался он от кошмарных снов, с тех пор как вернулся из глубин земли, но именно таинственному Храфне Штормовому Перу было суждено разбудить его по-настоящему. Карлман увидел, что дядя медленно приходит в себя. На впалых щеках больного еще алел румянец, однако уже не лихорадочный, а скорее напоминавший о внутреннем тепле, которое разлилось в теле после приятного отдыха.

Бульрих моргнул, не обращая внимания на высокого мужчину. Быть может, счел гостя персонажем царства грез, а может, даже столь заметная фигура меркла на фоне всего пережитого им за последнее время. Как бы то ни было, Бульрих слегка нахмурился и повернул голову влево. Еще слабый и сонный, он с некоторым усилием чуть приподнялся на локтях. На лице картографа начала расцветать теплая улыбка, а потом прозвучал и голос – Карлман даже усомнился, стоит ли верить собственным ушам:

– Клянусь всеми грибами Холмогорья, мой дорогой мальчик!

Вне всякого сомнения, это был давно знакомый голос дядюшки. И пусть он звучал немного устало и хрипло, словно его обладатель долго болел ангиной и не до конца оправился, принадлежал он тому самому Бульриху, который пропал во тьме много недель назад, к печали друзей и родных.

– Что ты делаешь здесь, у моей постели? – спросил он племянника. – Неужели остался присмотреть за старым дядюшкой?! Я, должно быть, долго спал, и, клянусь сморчками, меня мучили кошмары. Тем приятнее увидеть тебя рядом, дорогой Карлман. Спасибо.

Карлман на мгновение потерял дар речи. Он вглядывался в изможденное лицо Бульриха и постепенно осознавал, что застывшая маска безучастия, которая так долго обезображивала