Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев
— Так-то оно так, но в прошлые разы ты в торговом поезде ходил. Чего сейчас-то один?
— Так вышло, — купец неопределённо покрутил ладонью. — Досматривать утром будешь?
— Ясное дело! — Тычок от возмущения едва не поперхнулся. — Стану я в темноте со светочем или с маслянкой по ладьям лазить!
— И это правильно! — хохотнул Спесяй. — Одна горящая капелька масла, бывало, целые ладьи пожирала.
— Своди дружину на берег. Оружие не брать! После бани да вечерни загоняй обратно на корабли.
— Да знаю. Эй, Грюй, своди дружину на берег, — Спесяй, приложив руки ко рту, бросил крик вниз, на пристань. — Оружие оставить на ладье! Тут есть, кому охранять!
Там, на кораблях в темноте кто-то оглушительно свистнул, и по мостку раздался дробный топот.
— Айда за мной, — сегодня на купеческий черёд заступил Вороток, его выпала обязанность отвести вновьприбывших в гостевую избу.
— Говорят, и банька будет? — предводитель охранной дружины запросто облапил Воротка за плечо, на что дружинный с усмешкой покосился, но дёргать плечом не стал.
— Нешто оставишь морехода без бани? Поди море-окиянской мороси у каждого внутрях по ведру болтается, соплями из носу лезет.
Ну… ведром больше, ведром меньше… тот, кого Спесяй назвал Грюем, улыбчиво повертел пятернёй. Пока вёл в гостевую избу, Вороток всё зубы сжимал, старался не обернуться, да не бросить на воеводу спесяевских завистливый взгляд. Нет, всё-таки мир устроен богами несправедливо. Одним и рост отпущен такой, что глядит сверху вниз и плевать ему на всё, у одних и лицо слеплено так, что даже парням трудно взгляд отвести, всё завидки берут, почему у тебя не такой подбородок, не такие губы, не такие глаза, чтобы девки сами проходу не давали. Тут уж точно не дают. И плевать, что рубец лицо расчертил от середины лба, через уголок глаза на шею, мимо уха. И кудряв, зараза, а те кудри аж до шеи вьются, и шея у спесяевского широченная, и сам крепкий, да ладный, и сходу угадывается в нём ратный навык, будто на лбу написано: «Меч-кладенец, девки становись в очередь». Давеча Тычок женитьбу в этом году предсказывал, а как тут женишься, если сам торчишь на Скалистом денно и нощно, да ещё кругом такие Грюи вертятся, дорогу переходят. Ладно, ладно… нет на острове свободных девок, чай не деревня всё-таки, но если бы были, этот все взгляды на себя утянул бы. Что сказать? Сволочь.
— Эк ты, братец, вздыхаешь тяжко. Служба в тягость?
— Служение не может быть в тягость, а что вздыхаю — так сам дурак.
— Накосовертил дел?
— Да всякое бывает. Вон, изба стоит, видишь? Размещай своих там, пойду насчёт бани подсуечусь.
— Братва, слушай меня, — зычно громыхнуло над ухом Воротка, — занимаем гостевую дружинную избу, потом баня. На бражку не налегать! После каши обратно по ладьям!
Всё-таки боги несправедливы. По всему выходит, что во всём мире одному тебе досталось лицо круглое и стать обыкновенная, и даже голос у Грюя ого-го! Хотя… никогда себя со стороны не слышал, болтают, будто для других твой собственный голос — вовсе не то, как его слышишь сам. Интересно, как это поняли? Кто-то раздвоился, встал в сторонке и послушал сам себя? Ворожские штуки, наверное. Отойдя шагов на полста, Вороток, почитай уже из лесу, крикнул:
— Бражка будет за вечерней! Обопьётесь!
И долго ловил эхо. Ну как? Внушительно выходит или пискляво, навроде лица и стати?
— Приходи, Вороток, накатим по чарочке!
Зар-раза! Ровно гром громыхнул, густой, сочный. Поди ещё поёт так, что у девок подолы сами собой заворачиваются, и текут русые, чернявые и белявые, ровно волчицы. А ничего, в песнярском деле против воеводы даже этому не сдюжить. Да и в остальных тоже. Знай наших!
Дверь гостевой дружинной избы отворилась, и на порог выкатился малец со светочем.
— Дядька чуженевич, изба прибрана, лавки застелены, если что надо, говори сейчас. Мигом обернусь.
Грюй медленно опустил светоч, и едва огонёк блеснул в иссиня-голубых глаза мальчишки, воеводу пришлых будто оглоблей приложило: он раскрыл рот, дышать забыл и наглухо закупорил собой вход.
— Чего там замерли?
— Давай, входи по-одному!
— Эй, голова, не спи!
Счёт-другой Грюй с лёгкими воевал, всё выдохнуть не мог. Наконец сподобился, и в том слове скрежета зубовного вышла добрая половина.
— Ты чей такой?
— Воеводский я. Жарик. Безрода сын. Его в Сторожище Ледобоем кличут.
И умчался, порскнув меж воями, ровно уж. Рубцеватый отошёл в сторону, пропуская своих внутрь, а сам всё смотрел вослед мальчишке, шаря десницей по левому боку, там, где обычно висел меч.
* * *
Вечеряли все вместе: пришлые и дружина, те, кто вышел свободен от службы. Как и было обещано, брагой хоть залейся.
— Дурак ты, Спесяйка, а к ворожцам не идёшь! Может вправили бы умишко на место!
— Чего это я дурак?
— А того, — Тычок постучал по купцову лбу костяшками пальцев. — Много ладей заметил на причале? Наверное, торговля течёт, как половодная река, выходит из берегов, да? Золота, небось, наменял столько, аж ладьи брюхом дно скребут, да?
— Сколько наменял, всё мое!
Спесяй, качался на лавке, гляделся в днище чарки, оттого и слова выходили глухими и елеразличимыми.
— Подыхает торговля! — егоз приложился кулаком по столу. — А я тебе говорю, подыхает! Давеча из Сторожища приходили, припас подвезли. Так на Большой земле кое-где гуляй поле! Народ вымирает целыми деревнями, хлеба в цене до небес взлетели!
— А говоришь, торговли нет, — Спесяй пьяно икнул. — Хлеб нынче дороже золота! Знай, наяривай круг за кругом, туда-сюда, туда-сюда.
— Дурень, — Тычок в сердцах плюнул. — Нынче пахарь дороже и золота, и хлебов! Хлеб на след год вырастет, а пахарь тебе не мышь — десятками не плодится. Пахать некому! Ты-то золота наменяешь, за моря навостришься, да там хлеба и налопаешься, в дверь не войдёшь. А бояре, знаешь, до чего додумались?
— До чего? — булькнул брагой купец, стрельнув глазами поверх чарки.
— Пахарей друг у друга на след год выменивают. Внаём сдают-берут целыми деревнями. Смекаешь, что это значит?
— Ну… — булькнул Спесяй.
— Колёса гну! Где наём, там и купля с продажей! И горбатиться хлебоделам от рассвета до рассвета. Иначе ту прорву пахоты не поднять! Народу-то убыло!
— Ну и что?
— Нет, я тебя самолично к Стюженю сволоку! — Тычок погрозил купцу пальцем. — Раз не понимаешь, что хлебное место пусто не бывает! Где своих нехваток, там чужих достаток…
— Свои, чужие, — купец пьяно икнул и, глядя в никуда, махнул рукой. — Мне что одни — рыло, что вторые — морда.
— Сам ты морда! Беды на пороге встали, в ворота стучат, в гости ломятся, а этому хоть бы хны! Ты хоть знаешь, о чём в Сторожище шепчутся?
— О чём?
— Что это Безрод всему виной. Мол, это он нечисть породил и в город запустил. И ведь не один-двое по углам шепчутся — весь город с ума сошёл! Ох, чую, враг поработал!
— А вдруг на самом деле он?
— Кто? Безродушка? Болтай, да не забалтывайся! Вот погоди, начну я завтра досмотр…
— Эй, эй, полегче! — Спесяй мало не подавился, но уж поперхнулся точно. — Полегче!
— Эк ваш старик крутенек! — воевода спесяевских вполголоса гоготнул, наклонившись к Воротку.
— Дед на перестрел вглубь земли зрит.
— А вообще мне нравится у вас. Дело поставлено здорово. Пожалуй, на след год, если пойдёт всё ладно, поднаймусь к Спесяю надолго. Одна радость у вас гостевать.
— Безрод ставил дело, — не без гордости бросил Вороток. — Он сам тутошний. Сызмальства на Скалистом.
— А где воевода? Я бы поручкался.
— Да нет его. Особый наказ ему вышел от князя. В походе, стало быть.
— Ну, как говорится, дело гибнет под копытами коня. Только…
— Что?
Грюй скривился в сомнении, развёл руками, поиграл плечищами.
— Да понимаешь, насколько я гляжу, хлипенько тут всё. Не дайте боги, набег на Скалистый, что тогда? Ты бы успокоил, мне ведь на Спесяйкиных ладьях сюда и дальше ходить. Всяк за свою шкуру дрожит, а разве я рыжий?
— Пей спокойно, — усмехнулся Вороток. — Отобьёмся.
— Точно? Отобьётесь? Застава-то крепенько стоит?
— Крепко, не переживай.
— Малец у воеводы бойкий. Знатный выйдет помощник отцу.
— Да, он у нас бедовый. Эй, Жарик, поди сюда!
Мальчишка встал перед воями, ровно из-под земли вырос — глаз не уследит.
