Каурай. От заката до рассвета - Александр Артемов
Братик, не двигайся! Братик не плачь! Ты еще не устал плакать?
Братик не устанет. Когда он слышит, как тишину разрывает шелест воды. Когда с глубины начинают подниматься пузыри, он осознает, что вечность уже близко. Он крепче прижимает к сестру к своей груди — такую маленькую и хрупкую, почти стеклянную игрушку — и опирается спиной о холодную стену колодца. Запрокидывает голову и, наверное, в тысячный раз смотрит наверх. Слишком, слишком далеко.
А то, что таится под водой, уже близко.
Когда вода начинает бурлить, а ног касается что-то липкое, он до боли зажмуривается и пытается закрыть сестру собой. Он очень не хочет умирать, но еще больше ему не хочется, чтобы то, что таится под водой, утащило его сестру. И оставило его одного в этом промерзшем колодце.
Он чувствует, что как оно поднимается над поверхностью, но все еще выжидает, отсчитывая последние удары уставшего сердца. Молчит и ждет, вперив в них свой пустой и озлобленный взгляд. Ведь когда-то оно тоже было тем напуганным мальчиком, которого забыли в черном колодце. Но у него не было маленькой, мертвой сестры, чтобы было к кому прижиматься. У него не было никого, с кем коротать вечность в этой ледяной и мокрой могиле.
И поэтому оно было жутко зло. А еще оно было жутко голодно.
Не смотри, братик! Не смотри на него!
Но братик не выдерживает. Открывает глаза и видит.
* * *
Рассвет встретил его на ногах. Слава святым и смелым. По колено в крови, с обнаженным мечом, с лезвия которого одна за другой скатывались серебристые слезы. Они удабривали вспаханную землю как капли дождя.
Его меч, Куроук, знатно потрудился минувшей ночью. Но умертвия не отступали. Их вал отхлынул, на время, чтобы зализать раны… и дождаться братьев и сестер, которых рождали следы Крустника.
Каураю было плевать. Он не задержится здесь надолго, не рискнет жизнью напрасно ради никому не нужной стычки со смертью. Его последний бой еще впереди.
Клинок вошел в ножны — не без труда, но Каурай справился, хоть ему и пришлось пролить немного лишнего пота. Замок щелкнул, фиксируя гарду. Куроуку на сегодня хватит.
Пришла пора Щелкуна. Он и так не мог дождаться своего выхода на сцену.
Он снял череп с пояса и положил на землю. Отошел подальше и стал ждать. Он умел ждать.
— Кто ты… — простонала Варва, сглатывая слезы. От нее немного осталось. — Кто ты такой… Каурай? О, нет! — взвигнула она, когда увидела как трансформируется Щелкун. — Пощади! Я расскажу тебе, где найти Адэ! Приведу тебя к ней… Пожалуйста…
— Нет, — дрогнули его губы. Он не пошевелил и пальцем, чтобы помочь ей избежать наказания. Каурай знал, что ведьма лжет — Адэ из Коха живет в полете. Она, как и Дикий Гон, сейчас везде и нигде. И только сам Сеншес сейчас способен поймать ее за хвост. Одноглазый понял это слишком поздно.
Глаза Варвы округлились, когда ее взгляд столкнулся с алым сиянием, лившимся из глубин черепа. Этот холодный свет мигом обрызгал всесильную ведьму, обращая ее обычной испуганной девчонкой, которой она когда-то была. Которыми они были все до того, как связать себя с Ямой.
— Значит это правда?.. — она закусила губы до крови и застонала: — Опричник… Пощади!
— Нет, — снова дрогнули его губы. Никакой пощады. Никаких компромиссов с теми, кто спутался с Ямой. Кто перешел грань дозволенного и присоединился к Дикому Гону. Нарушил Договор, написанный кровью.
Ведьма попыталась уползти, но без ног у нее не было шансов. Она начала умолять, увещевать, просить снисхождения, сулить золота, драгоценностей, предлагать себя, боготворить…
Она вспомнила Лиллит. Его Лиллит. Да, они когда-то знали друг друга. Возможно, Варва говорила правду, и они с Лиллит и впрямь были подругами. Ведьма плакала, обещала ему…
— …ключи от Лимба!
Но Каурай не слушал. Он знал, что ключ от Лимба покоится у него в ножнах.
Когда Щелкун встал на лапы и с радостным воем бросился на беспомощную ведьму, ее визг затопил уши. Нынче он знатно позавтракает.
Глава 5
Игриш долго не мог заставить себя подняться. Ни крики, ни угрозы, ни горячий шепот Богдана, пробирающий до самого сердца, долго не могли унять тот ужас, который он испытал, когда открыл глаза во сне.
Телега прочно стояла на месте, не двигая ни единой щепочкой. Козлы пустовали, сам хозяин куда-то подевался. Рядом с Игришем тряслась его жена, прижимая к себе зареванную дочку, беззвучно нашептывала молитву. День давно дотлел, глубокие сумерки постепенно уступали место ночи. Вокруг что-то постоянно двигалось, топало и барабанило взволнованными голосами, звякало металлом и вскрикивало от страха.
— Слава Спасителю, — выдохнул Богдан, сверкая глазами в полумраке. — Я-то уж решил, что ты умер!
Не успел он договорить, как полог сам собой прыгнул вверх. Женщина пискнула и сильнее прижала к себе девочку, ревущую уже в голос. Телегу затопил гнилостно-желтый свет, заставив Игриша зажмуриться.
— Ты про этих говорил?
— Ага…
Игриш различил бледное, потное лицо возницы, в морщины которого залегли глубокие тени. Рядом застыл человек в низко надвинутом, начищенном шлеме. Из-под широких полей на них смотрели внимательные глаза, подведенные жирным слоем угля. Лицо было еще белее, чем у возницы — пудры феборцы не жалели. В руках он держал крюк с качающимся фонарем. Тени гуляли по этому страшному, скалившемуся лицу, придавая ему облик отродья Сеншеса. Когда Игриш увидел широкую скоморошечью ухмылку, грубо начерченную углем от уха до уха, ему захотелось провалиться под землю.
— Вылезайте. Оба! — ткнул дьявол большим пальцем себе за спину.
Спорить с ним Игришу не хотелось. За плечами дьявола держалась еще парочка размалеванных ребят в кольчугах — те нервно поглаживали навершия боевых топоров.
Богдан вылез наружу первым. Игриш с замиранием сердца юркнул следом и больно ударился головой о верхнюю перекладину телеги — уж шибко сильно светили в лицо фонарем.
— Тише ты! — сграбастали его за шкирку и помогли встать на ноги. — Ты тут не помри у меня.
От телег и белых полотнищ было не продохнуть. Все куда-то катилось, гремело, хлюпало, ругалось и отдавало команды. Темные напуганные цепочки струились по узким улочкам этого бурлящего палаточного городка, туда-сюда бесконечным потоком въезжали и выезжали повозки, выдавливая копытами застывшую грязь. Стучали топоры, ревели пилы, сапоги маршировали по наскоро сооруженным деревянным настилам. Огромные костры разгоняли сгущающуюся тьму, выхаркивали дым в объятья низко висящих грозовых туч.
