Повесть о храбром зайце (СИ) - Цевль Акс

Заяц: Тогда, теперь уже тысячелетия назад… на той поляне я… погиб. Видимо слишком много крови из меня вытекло. Отвезли в больницу, наверное что-то вкололи, потом что-то отрезали, что-то пришили… но ничего из этого, увы, не помогло. Я всё равно умер. Потерял своё тело и отправился в путь. В пути я был один, всегда один. Но одиночества не чувствовал. Казалось даже, я не мог его чувствовать. Спектр моих переживаний был или слишком широк для одиночества, или слишком узок. Ты же чувствуешь себя одиноким тогда, когда точно знаешь, что таких как ты много. Надо только сделать какое-то усилие и может быть ты будешь принят. А вот сомнение в возможности такого их принятия и есть чувство одиночества. Я же… я не был одним, непринятым другими. Я был одним в своём роде. Я шёл. Я шёл и наблюдал вселенские процессы.

Я видел как умирали леса (и мы вместе с ними). Я видел как тонули материки в океане, а потом в океане этом рождалась новая жизнь. Потом взрывались вулканы и вода превращалась в камень. Потом, обожжённая безжалостным солнцем, земля разлеталась в пыль и газовые облака. Потом гасло солнце (вот как сейчас, только медленнее в миллионы раз). А потом… Потом наступила космическая зима. Тёмная, холодная, совершенно пустая. Безнадёжная (так мне тогда казалось). Путешествие моё оборвалось у края, пришло время гаснуть и мне.

Но зима закончилась. Космос вывернулся наизнанку. Полинял, сбросил мёртвую кожу. Узкое расширилось, а широкое сузилось. Твёрдое обмякло, а мягкое затвердело. А, я узнавал этот процесс! Я видел его много раз на земле! Вселенная перемолола себя и началась её весна. Прекрасная, волшебная, полная новых жизней.

Родилась новая планета — вон та! (заяц указал на одну из планет у солнца). Зелёная, лесная. Много разных животных — половины их не видел никогда. И птицы новые, и рыбы. Даже цветы (красоты которых я никогда не понимал) поражали меня… если честно, не знаю чем. И до сегодняшнего дня я не постиг всей этой цветастой науки.

Один из лесов я узнал. Он почти во всём напоминал тот старый. Тот, в котором я родился тысячелетия назад. Там сформировалось почти такое же общество всего за каких-то 20 веков. И в один прекрасный день в этом новом старом лесу родился новый старый заяц. Новый старый я. Почти такой же. И жизнь прожил почти такую же. Если и было что-то отличное, то было оно настолько мелко, что только я один и мог заметить эти незначительные отклонения в наших биографиях. Впрочем, они на что не влияли.

Закончилось всё так же. Та же поляна, те же герои и те же враги. Слово в слово, минута в минуту. Сыграли на бис. Внешне, со стороны всё было точно так же. Только я теперь был немного другой и в решительный момент я почувствовал:

«Это было со мной! Не знаю как, не знаю где, но это было со мной раньше! Было!»

Повинуясь этому странному не пойми откуда взявшемуся предчувствию, я дёрнулся в сторону, отстранился как мог, но… этого было мало. Он всё равно попал в меня. И от камня я не уклонился (хотя и его предчувствовал). Упал и замер в той же позе. Дальше снова мрак, знакомый до боли — глаза закрылись. Глаза закрылись, а кровь… кровь, конечно, была, но не так много. Отвезли в больничку. Что-то вкололи, но не резали ничего. Я даже слышал голоса! И сейчас слышу! Вот кто-то говорит:

«Потерял много крови, но может и выживет. От тебя теперь зависит».

Что от меня зависит? Ты кто?

«Я врач. Я грач. Врааач! Отдыхай. Глазки закрывай!»

Он врач или грач?!

«И грач и врач! Я «птах чумазый»! Ох, чувствую я, наломаем мы дров с этой новой властью!»

Он слышит меня?! Отвечает мне?

«Ты, я вижу, ещё не пришёл в сознаньеце-то заячье своё? Ну это нормально. Ты и не торопись. Я-то за тебя — я монархист (мне и деваться некуда) — а вот они… сидят и ждут вон там, за дверью. Хотят тебя «сопроводить». Сам знаешь куда. Понимаешь?! Боятся, что сбежишь с больнички моей грачёвой. А я, стало быть, класс враждебный, с тобой побегу или что ещё похуже придумаю. Вот они и сторожат. И тебя, и меня. Ох, наломаем мы дров с этой властью!»

А где же небо? Планеты?

«Планеты? Какие планеты?! А! Это галлюцинации, ничего больше. Если что-то жуткое мерещилось — ты забудь и ничего не бойся. Потому как жуткое — оно всё тут, и, увы, не мерещится.»

Где я?

«О! Ты начинаешь задавать правильные вопросы — это хорошо. Больничка моя. Я врач. Я грач!»

Грач или врач?

«И грач, и врач! Я совмещаю! Ты отдыхай пока. Отдыхай. Я тебя на ноги поставлю. Поставлю на лапки твои быстрые. Будешь как новый! А пока отдыхай.»

Отдыхай…

«Правильно! Отдыхай. Раз, два, веки закрываются, три, четыре, отдыхай, отдыхааай, отдыхааааай…»

Отдыхаааа…

II

Заяц бредил, не приходя в сознание. Ему казалось, что он плывёт на лодке, потому, что плыло всё вокруг. Уплывали стены, потолки. Непонятно сколько их было — они двоились, троились, слоились друг на друге и расходились в стороны цветком калейдоскопа. Стенки и потолки, мотивационные плакаты и иконки.

Потом зайцу казалось, что он сидит в кристалле, и это он насылает волшебные образы на мир. «Та-да-да-даааа!», накрикивал он старую мелодию одной симфонии. «Та-да-да-дааа!», отвечал ему грач, если был рядом.

Потом («тысячелетия спустя») появилась перед зайцем зая. Он обращался к ней на разных языках, но она не понимала его ни на одном.

«Kam atejei? Ko nori?», бубнил он на приморском.

«What do you want from me? Why now?!», бубнил на западном.

«Ni shi shei? Ni xiang yao shenma?», на горском.

Потом, уже отчаявшись, спросил и на родном, но только это:

«Кто ты?»

Услышав наконец голос зайца, зая опустила голову, уставилась без смысла в точку на стене. В этот момент она показалась зайцу «бесконечно… бесконечно печальной» — «космически печальной» — печальной как пейзаж, как небо, как что-то большее, чем он. За эту печаль он всё простил ей. Да и было ли что-то за что он должен был её прощать? Сейчас он напрягал все свои силы для того, чтобы сказать ей: «эй, не стоит! Всё хорошо! Если ты заплачешь, я этого не вытерплю. Я потеряюсь в жалости к тебе, к себе, к миру этому, к богу лесному. Я потеряюсь, я исчезну в мечте о счастье твоём.»

Но зая не плакала. Бесчувственная, холодная, она презирала себя за свою мрачную зрелость. Именно здесь в больнице ей подумалось об этом. Как быстро она привыкла к смерти! Как легко ей было смиряться с ней — «неожиданно, прравда?», спросил бы сейчас всё наперёд знающий волк. Она же верила, что вот со дня на день переродится её многострадальная страна и она вместе с ней переродится! Она о внутренней революции мечтала. Она сама должна была умереть и воскреснуть. А кажется теперь, что только умерла.

Остановившись на последней мысли, зая встала и ушла, не смотря на зайца. Боялась смотреть на него этим страшным новым взглядом.

«Кто ты?», спрашивал заяц медленно исчезающий образ заи.

«Та-да-да-дааа!», насылал он чудо на землю. «Помоги ей! Та-да-да-даааа! …»

Снова мрак и космос. Пустыня, путешествие по звёздам. Дальние леса и горы. Туманы, снега…

Пришла гиена на костылях. Нога в гибсе, голова перебинтована. Лапы в зелёнке.

Гиена: Вот он, ментяра позорный, а-ха-ха! Ну, кто победил, заяц?! А? Не слышу, заяц! Чтооооу? А ничего! Тебе и сказать нечего! Лежишь тут, занимаешь собой народное имущество, дышишь народным воздухом! Ты кто? Мент коррумпированный! Тфу на тебя! Тфу! Да я из-за тебя всё веселье пропустил! Сколько лет я ждал этого дня! О, дети мои, гиенчики малые! И вы дождались! Сколько лет отца не видели?! А сколько лет нормально не питались?! Где там на пирог с медком-то раскошелиться?! Все дни рождения — как серпом по яйцам! Нечего дочке мне дать! Гляжу в самые прекрасные глаза на свете и понимаю что говно я! Я — говно подберёзное и ни-че-го исправить не могу! Вон, старший уже вырос — сам по воровской пошёл, весь в папку, а-ха-ха! А почему?! А потому, что жили в дыре убогой и понятно было каждому: так будет всегда! Никто даже не пытался нас куда-то «приподнять». Плакатиков — вот таких — и то не рисовали нам, понимаешь? В этом преступление. Сбросили «не столь удачные» слои как ботинки дрявые — пускай гниют! Лишь бы нам, красавцам, этого не видеть — отгородились от болезни, от бедности, от неграмотности… и прочей нашей темноты. Отгородились! И в этом второе ваше преступление. А третье… третье — то, которое мы не смогли, не захотели вынести… это презрение ваше к нам. Вы стали презирать нас за безнадёжность нашу и нашу темноту. Вот тут всё и случилось. Вот тут и спали маски. Революция, э-гей! Теперь заживём по-другому! Теперь не будет первых и вторых! Правильно волк говорит! Правильно! А тебя сгноят, ментяра! Если б не суд и не прокурор наш — новый, справедливый — я б тебя здесь сам вот этими лапчёнками и придушил! Видишь?! Изрисовали всего зелёной смердячкой! Что это? Что они со мной сделали, а? Граааач! Эй, граааач! Лечи меня, ты птах чумазый! Лечи пока сам живой! Героя революции мучишь, вааа!