Юлия Горишняя - Слепой боец

На востоке, за обводами стен, казалось, стояла еще одна гора — Храм Огня. Отсюда он был виден, тогда как снизу, от воды, стены закрывают его.

Оказывается, этот храм был еще огромнее, чем стены. Нет, они, конечно же, все слышали скелы о плаваниях Дьялваша Морехода в южных морях. Но одно дело — слышать, а другое — поверить собственным глазам.

Говорят, когда войско Айзраша оказалось перед Симорой — а ведь о нем тоже слышали рассказы и знали многое от той части войска, что прежде служила здесь, — один из вождей (Улхот по имени) сказал:

— Если бы я раньше знал — что она такая!

Впрочем, добавил вскоре:

— Если бы я знал, что она такая, — я б не только телеги, я б с собой сани взял!

Это в смысле, что богатства, мол, здесь так много — до зимы не увезти; и коли посмотреть на то, что в руинах императорской столицы до сих пор находят вещи, ради каких затевают поиски, — Улхот тогда был полностью прав.

Наблюдателям из людей Долфа Увальня тоже подумалось о том, что они, пожалуй, взяли бы с собой сани.

Остров лежал, все еще залитый солнцем, в то время как тень от Трона Модры уже начала поворачиваться в сторону Королевской Стоянки под высоким небом, но которому начинали бежать с юга набухающие облака. Из-за пыли, висящей в воздухе, каждая краска на нем казалась ровно размазанной, без полутонов и оттенков, будто залившей прочно место, отведенное ей, и весь остров был точно роспись на доске под матовым лаком. Может быть, им так казалось оттого, что все еще невероятно и невозможно было поверить: в самом ли это деле стены монастыря Моны всего-навсего в четырех полетах стрелы.

Багрово-кирпичные (в черных подтеках) стены, белые остатки поселка у них почти под ногами, направо оливково-серо-зеленые рощицы (и черные яркие пятна в них), бело-сизый пар над ближайшей гейзерной долиной, не видный за ним склон Трона Модры, освещенный солнцем, и видный — еще правее — склон, перечеркнутый резкой синей тенью, зеленое море, синее-синее небо и совсем вдали — черно-синий берег острова Ол.

Это и вправду было как картина. Если бы люди Долфа Увальня разбирались в картинах на доске или на шелку.

Для молодого прислужника, наблюдавшего через Глаза за этой высадкой, она тоже выглядела почти как картина. Наверное, потому, что была видна очень далеко и сверху как копошение букашек, — так, как она видна с Трона Модры.

За почти четыре месяца (после того как прорвались-таки на остров и загнали его защитников в стены монастыря) люди Бирага, которым было почти всем нечего делать, кроме как слушать грохот камней от катапульт, — убивали время не только тем, что дулись в «вертушку», ссорились, рубили на дрова все, что могли, и стреляли на мясо все, что могли. Но еще и тем, что естественно для людей, полных ненависти к вещам, которые убивали их. К тому же часто это увлекательное занятие — искать, и выглядит оно куда красивей, нежели ссоры и ругань от нечего делать; кроме того, для человека, не полностью потерявшего к себе уважение, разрушать творения рук человеческих — вообще одно из самым увлекательных на свете занятий, в особенности если эти творения непонятны и чужды, а руки принадлежат врагу. А с другой стороны, параболические зеркала, например вынутые из Глаз, — вещь несомненно дорогая и ценная, и на острове Иллон, Бугене или Гарзе ее отхватят с руками, если удастся туда довезти. Поэтому работающих Глаз на Моне осталось четыре штуки — те, что были установлены высоко на склонах Трона Модры. Да люди Бирага и тех бы не оставили — они и туда пытались забраться, рассчитывая на козье жаркое, — но Хозяин Горы — демон действительно не из общительных и любит, чтобы с ним обращались почтительно, как Настоятель Баори, к которому он приходил стариком с длинной густой шерстью на козьих ногах, диким взглядом и спутанными волосами.

Этого не было видно — как из расщелины, уходящей корнями далеко в глубины горы, где в вечном кипении магмы, подземной воды и напряжений непостижимо живут недра, — из расщелины, одной из тех, где Хозяин Горы любит спать в полуденный час, — вырвалось, точно выдохнутое грудью великана, прозрачное без цвета и запаха облачко, такое же, как те, что заставляют зверей перед землетрясением от ужаса сходить с ума. Но бесстрашные секирники, поплевывавшие на любую опасность, законы и королей, когда это облачко коснулось их, слетели с горы, как ошпаренные, и больше далеко наверх никто не забирался. В конце концов, они сюда явились не ссориться с демонами.

Но Хозяину Горы было дело только до своей горы. Сейчас он спал. Может быть, сейчас он спал в той же самой расщелине, ведь стоял именно полуденный час.

Качаясь от ветра, пар над Долиною Длинных Источников то и дело закрывал Королевскую Стоянку тонкою, точно кисейной, пеленой. Этот пар был не из Того, Что Близко Человеку, — с ним ничего не могла поделать магия. В эти мгновения молодому прислужнику казалось, что картина в «окне» словно отодвигалась в глубь колодца.

Сердце у него тоже было словно в глубине колодца, такого глубокого колодца, куда не доходит свет. Некоторое время назад он слышал рассуждения двух «достойных служения» — далангов — из служителей Иннаун. Собственно говоря, он нарочно прошел мимо, чтоб услышать эти рассуждения. И теперь понимал, отчего мореглазые сходят у него на виду со своих кораблей беспрепятственно, а «удостоенный служения» — итдаланг, — поглядев на это, только тронул его плечо… а точнее, оперся вдруг на его плечо, точно старые ноги ослабели на мгновение, а потом проговорил: «Ну что ж, смотри… да, продолжай наблюдать, хено». И ушел.

Наверное, на них самих слишком сильная защита. А если сейчас остановить их корабли, для мореглазых это будет значить одно только — что они не могут уйти отсюда так, как пришли. И за возможность уйти отсюда они будут драться с яростью крысы, загнанной в угол. Молодой хено — прислужник — однажды видел возле амбара своей семьи, чем это кончается: у крысиной норы лежал дохлый щитомордник — и дохлая крыса, вцепившаяся ему в шею, и крыса была мертва от яда, а змея — видно, от кого. Если со стеной дело настолько плохо, как говорили те даланги, — то нынешней крысе достанется щитомордник чересчур ослабевший и израненный; придай ей силы еще и ярость безумия, всегда готовая в этой морской крысе проснуться, точь-в-точь как в ее сестре с четырьмя лапами и хвостом, — крыса тогда сумеет не только удрать в свою нору, в море, ее породившее, но и полакомиться змеиным мясом, довольно облизывая усы.

От этой мысли ему было плохо, а еще хуже — оттого, что он сидит здесь и ничего не может сделать. «Но ведь от меня, — самоуничижительно думал монах, — все равно в любом другом месте не было бы больше пользы». Он был еще очень молодой монах, и добродетель терпения давалась ему, увы, много труднее других добродетелей. К тому же и человек такой, как он, — худощавый и невысокого росточка (даже по сравнению с невысокими жителями родной его деревни), — обычно становится юрким и предприимчивым по характеру, а с природою так трудно бороться, — не смогла же побороть свою природу циветта-оборотень при виде выпорхнувшего из клетки вьюрка. Невозможность что-нибудь сделать была для молодого хено мучительней, чем для многих других на его месте.