Сергей Радин - Путы для дракона

— Забудь, — легко сказал Юлий. — Иди к ребятам и насладись компанией и летним солнышком. Надеюсь, у нас ещё будет время посидеть, поболтать. Ну, иди!

На мгновение Мигель сам прижался к плечу Юлия — и побежал к озеру.

Даже здесь слышались разносимые по воде радостные вопли и смех, и Юлий рассеянно подумал, успела ли Анют снять блокаду с Мишки. С этой торопыги станется сразу воплотить задуманное.

Но мысли возвращались всё же к братьям. Его волновали оба. Он их и жалел, и злился на них. «Я был немного не в себе…» Размышляя над этой фразой, Юлий решил: «Скорее всего, припадок ярости. Контролировать себя не мог, а что может быть полнее бешенства зверя?.. Парню двадцать с лишним лет, а психика у него, как у…» Как у кого — Юлий придумать не мог и пошёл в дом.

Но едва он поднялся по лестнице, между домом и озером потемнело, а ветер рванул так, что Юлий с трудом устоял на ногах.

Глава 6.

Он вёл их пространственно–временным тропами, интуитивно угадывая нужную в хаотических петлях множества, подчас неразличимо переплетённых между собой.

Как парни ни торопились — Господи, как же близок казался выход из странного многолетнего заключения! — он всё же заставил их выспаться перед дорогой.

Они многое успели. Например, разругаться с Брисом.

— Ты знал! Ты всё время намекал на личные причины!

— Знать и предполагать — разные вещи!

— Ты даже знал о сыновьях Леона!

— Единственное, что я о них знал, — это то, что их трое. Имён я не знал, в лицо никогда не видел! Леон всегда неохотно говорил о своей семье! Да вы и сами это знаете…

Успели и помириться.

Успели понять, хотя поначалу не поверили, что личность прежнего Леона так и не вернулась полностью. Командир точно застрял на границе двух сознаний, двух характеров. Что, в общем‑то, тоже было спорно, но Леон промолчал.

И опять высказывались догадки о природе амнезии.

Споры помогали коротать дорогу. Команда шла за Леоном, и чем дальше, тем больше разговор переходил на другое. Это другое вскоре отчётливо выразил Володька.

— Ну, ладно, мы‑то понятно. Вернёмся к своим семьям, к своей работе. А Леон? Что будет с ним? Леон, ты об этом думаешь?

Леон обернулся к ним с улыбкой.

— Думаю–думаю, — сказал он. — Не беспокойся. Куда спешить — там видно будет.

— Нелогично как‑то. Не знаю, кто мне больше нравится, — вздохнул Игнатий, — прежний ли Леон, который бы просто гавкнул на Володьку, чтоб тот заткнулся и не лез не в своё дело; сегодняшний, который, на мой взгляд, настроен излишне благодушно, если не сказать — легкомысленно.

— Что будет — что будет… Уйдёт в свободный полёт — вот и будет вам ваш прежний Леон, — за спинами всех достаточно раздражённо сказал Роман. — И не надо будет за него беспокоиться. Тот, прежний Леон, своей жизнью умел распорядиться.

— Ты думаешь, в таком состоянии он сумеет стать… — Игнатий с сомнением взглянул на Леона.

— Хватит. Когда всё будет в порядке, я сам определю, что мне делать.

Мягкий ответ Леона стал шлагбаумом, закрывшим путь веренице вопросов и предположений. Роман, конечно, проворчал что‑то вполголоса — что‑то о том, что драконы помнят свои минимум три прошлые жизни, а значит, воспоминания Леону хотя бы об одной точно обеспечены. Леон услышал его ворчание стороной, как стороной расслышал мечтательные предположения парней о встрече с семьями.

Сознание уплывало в некое место впереди и чуть сбоку — неряшливой кучей тяжёлого снега, на которую мрачный дворник продолжает шмякать широкой лопатой мягкие белые пласты.

В Андрюхиной квартире, на стене в прихожей, висели большие прямоугольные часы со стрелкой. Их полагалось заводить раз в десять дней, но только полагалось, потому что о заводе частенько забывали и так же частенько становились перед фактом замолкшего механизма. А потом Леон начал различать: за день до остановки часы шли медленнее. Каким образом медленнее, если исправно показывали точное время, — непонятно, но Леон слышал, как они замедляют ход. Маятник даже зрительно начинал раскачиваться не привычно деловито, а торжественно неотвратимо… Даже Анюта не уловила разницы — услышал, увидел Мишка. Послушал, посмотрел несколько раз, а потом всё пытался поймать момент перехода от будничного часового ритма к замирающему перед остановкой…

Тиканье часов — помнится, Леон читал, — люди слышат в минуты опасности или перед смертью, когда интуитивно угадывают свой последний час.

С ним происходило что‑то другое. Опасности, как таковой, нет. Явной — во всяком случае. Нет и впечатления, что пришла пора умирать.

Кончался какой‑то завод. Казалось, что Леон — какое‑то предприятие, внутри которого заканчивал работу определённый цех. Все остальные работали и будут работать, а этот закрывался, потому что его продукция никому не нужна. Или потому, что он до мельчайшей возможности выполнил возложенные на него обязанности.

До того мгновения, как Леон шагнул в комнату своего сына, он ни о каких часах не думал. Это шаг в кроваво–гнилостную вонь сбросил не только основные щиты амнезии, но и сделал слышимым замирающий часовой ход.

… На парней он не злился. Каждый из них знал о нём кое‑что — так, надёрганное из разных источников. Брис, конечно, знал больше всех, но и он цельную картину происходящего только додумал.

… А ещё впервые с появления в Ловушке он чувствовал себя старым и усталым. Нет, в Ловушке он тоже, конечно, уставал. Но та усталость сродни утомлению после насыщенного событиями дня. Или после часовых тренировок в спортивном зале. А эта усталость была какой‑то безнадёжной.

… А перед глазами плыли тени чужих воспоминаний. Чужих — это он точно знал. Он не чувствовал их своими. Не узнавал их. Только знал, что они принадлежат ему — прошлому Леону. Он будто смотрел видеоплёнку с записями его жизни. Разум говорил — это ты. Сердце — недоумённо молчало.

Его немного подташнивало, оттого что кто‑то старательно впихивал в его память двенадцатилетней давности события десятка лет. Он чувствовал себя студентом, который в ночь перед экзаменом пытается усвоить сотню билетов. Память откровенно зашкаливало.

Чтобы окончательно не свихнуться, он попытался сосредоточить мысли на той цели, которая и привела его сюда из былого, уютного мирка. Переходным мостиком стал праздный сейчас вопрос: «А что было бы, не исчезни Анюта и останься я под мостом, среди бомжей?» Вопрос остался без ответа, лишь перед глазами нарисовалась сияющая улыбкой девчоночья мордашка. От счастья, столь привычного недавно и ни разу не испытанного в новом окружении, он ощутил, как тепло сжались мышцы живота. Анюта, дочурка моя…