Александр Бруссуев - Не от мира сего-3

«Если я в пещере, то сюда могут забраться дикие звери, либо, по крайней мере, крысы», испугался он, но страх возразил ему голосом Эйно Пирхонена: «Тогда бы они давно пожрали всех хахо. Сюда доступ всякой твари закрыт. Не потому, что вредно, а потому что ими овладевает ужас. Даже лошадь Заразу Буслаю пришлось на плечах носить».

Илейко пробыл в блаженном беспамятстве, лишь на короткое время просыпаясь, несколько дней. Неподвижность и забота, сопровождаемые полным покоем — это было все, что нужно человеку для восстановления здоровья и сил после очередного подвига. В краткие мгновения бодрствования он пытался разрешить для себя дилемму: один он здесь, а Эйно Пирхонен — всего лишь призрак, либо нет?

Илейко помнил, как он увидел ворона в небе перед началом всего этого безобразия. Тогда он не подумал ни о чем. Теперь же птица-вестник казалась предзнаменованием. Ее роль в истории человечества пытались умалить. Как же — ее взгляд на Землю зачастую представлялся взглядом Господа. Кто-то пытался уверить, что во времена Потопа ворон, выпущенный Ноем, ничего толком не сделал, полетал-полетал да и вернулся обратно короедов с Ковчега выковыривать. А выпущенный ему на смену голубь и ветку принес, да еще и волшебным образом никому на голову не нагадил.

«По прошествии сорока дней Ной открыл сделанное им окно ковчега и выпустил ворона, который, вылетев, отлетал и прилетал, пока осушилась земля от воды. Потом выпустил от себя голубя, чтобы видеть, сошла ли вода с лица земли». [185]

Ворон не оправдал доверие, а голубь, тоже в первый раз облажавшись — оправдал. А ведь подлее птиц, нежели голуби, на Земле найти трудно. И он, подлец, принес веточку. Голуби то и делают, что ветки в клювах исправно таскают, хотя гнезд особо не вьют. Чтобы от других птиц отбиваться, не иначе. Ладно, может, кто и принял ворона за кого-то другого, не существенно. Существенно, что он принес с собой на Ковчег. Можно сказать, что пальмовую ветвь, если не вдаваться в подробности. А, вдаваясь, получится, что вербу[186], в честь чего и получился предпасхальный праздник «Вербное воскресенье»[187]. Старина Ной и его домочадцы не могли не праздновать начало новой жизни на очищенной водами Потопа Земле. И тогда становится не так уж и важно kapeta[188], либо kakola[189]. Ka — и баста. Хотя, вообще-то, важно. Ворон — вестник Господа, без Творца это дело никак обойтись не могло. Второе пришествие человека на Землю, все-таки.

Лежал Илейко в самых недрах маленькой земли, прозванной островом Пальма, поправлял свое пошатнувшееся здоровье, и невдомек ему было, что жизнь, кипевшая на покинутых гуанчами островах Канарского архипелага, созидала для себя новую историю, в которой не было места ни ливонскому языку, ни рунам санскрита, ни древнейшим праздникам Веры, да и сама вера в Господа подменялась чем-то бездумным и сослагательным, исходящим из практикуемых властью церквей. Древний равносторонний крест инквизиторы разбили, заложив на его месте свой храм, обросший позднее городом, имя которому, не мудрствуя лукаво, дали Санта-Крус-де-ла-Пальма — святой крест острова Пальма. Память сама о себе дает знать, даже вопреки согласованиям.

Открыв в очередной раз глаза, лив внезапно понял, что вновь закрывать их отчего-то не хочется. Он пошевелил пальцами на сломанной руке и прислушался к своим ощущениям: вроде зажили кости. Конечно, мечом пока не махаться, но чесать бороду уже можно. Илейко не чувствовал голода, холода и жажды. Огляделся — в слабо светящемся воздухе пещеры проступали контуры стен, выход, сталактиты и сталагмиты, а также лежащий рядом человек. Он потрогал его за плечо, тот сразу сел на своем месте и с хрустом потянулся, обернувшись Эйно Пирхоненом.

— Ну, как у нас дела? — спросил он у Илейки.

— Так оживаю, — ответил тот.

— Тогда у меня есть две новости.

— Плохая и очень плохая, — коротко усмехнулся Илейко. — Ты мне лучше скажи, что мне с тобой делать?

Эйно Пирхонен в ответ пожал плечами и протянул ему сосуд, один из тех, что всегда рядом с хахо стояли: очнутся они на Страшный суд, предшествующий Рагнареку, захотят попить и поесть, хотя бы чисто символически — внутренностей то у них того, нету. Выходит, обнесли они с гуанчей его несчастных соплеменников, пусть и мертвых в настоящий момент.

— Да, — притворно укоризненно замотал головой лив, но товарищ его неожиданно оборвал.

— Нет больше Эйно Пирхонена, — сказал он. — Ушел перед Морским Царем на малиновый звон.

— А кто же тогда остался? — удивился Илейко.

— Тык, мык, — не очень внятно промямлил гуанча. — Иванович.

— Ага, — согласился лив. — По мне «тык», как и «мык» — ай, какие почетные имена! Главное, что — Иванович.

Гуанча задумался: выбор нового имени оказался делом непростым. С ним как-то придется жить оставшееся время, откликаться на него. Ивановичей, конечно, как собак нерезаных. На такое имечко и отзываться неинтересно.

— Как ты говоришь? — почесал в голове Эйно Пирхонен. — По-тык, мык-ай — Потык Михайло получается. Михайло Потык — очень грозно и необычно. Вот он, кто я теперь. Прошу любить и жаловать.

Илейко пожал плечами: ладно, пусть будет так. Новое имя — новая жизнь. Хорошо, что не с чистого листа, память осталась.

— Так какие новости, Михайло Потык? — спросил он.

Тот не отозвался, погруженный в какие-то свои думы, связанные, вероятно, с новым именем. Ну, да, вот так сразу привыкнуть к этим двум словам, которые еще вчера вечером ничего вообще не значили?

— А? — он все-таки нашел в себе силы выплыть из своих облачных грез.

— А! — осознал вопрос и даже догадался, к кому он обращен. — Ну, так плохие новости в том, что мы провели в пещере уже два с лишним дня. Так что, скорее всего, банкет по поводу возвращения Садка в Новгород придется пропустить. А очень плохие — мы не сможем отсюда выбраться незамеченными. Даже ночью. Инквизиторов стало, как муравьев. И все они воздвигают церковь на месте древнего креста. Мимо никак не просочиться. Вот такие у нас теперь дела.

Илейко призадумался: век в подземелье не просидишь. Попытаться найти другой выход из пещеры — это плутать в горе без огня, без еды, идти неизвестно куда, стукнуться головой о камень и примкнуть к армии хахо. О добровольной сдаче инквизиторам в плен даже речи быть не может. Выйти и самоубиться в новом бессмысленном побоище? Совсем глупо.

— Слушай, Михайло Потык! — сказал он, старательно проговаривая новое имя.

— Я, Михайло Потык, тебя слушаю, — сейчас же отозвался былой Эйно Пирхонен.