Юлия Латынина - Колдуны и министры

– Я, ничтожный отшельник, – сказал Бьернссон, – всю жизнь проповедовал, что с помощью оружия нельзя победить то зло, которое в тебе, и восстановить справедливость, – неужели мне поверят, если я стану говорить обратное?

Наместник Ханалай извинился и умолк. Бьернссон посидел еще немного и попросил отпустить его.

– Куда же вы пойдете через ночь? – сказал Ханалай. – Переночуйте у меня, а утром я провожу вас с честью.

Бьернссону отвели уютную комнату с тихо потрескивающей жаровней и комариной сеткой над кроватью, – но Свен Бьернссон не намеревался ждать утреннего разговора с наместником. Убедившись, что его оставили одного, пророк стянул веревочку на котомке, выкарабкался через окно и побежал к левому углу сада, туда, где плети винограда должны были выдернуть из старой стены увенчивавшие ее каменные шипы. Подпрыгнул, ухватился за край, перекувырнулся вниз – и пропал у лесной кромки.

Давешний крестьянин, уже без ослика, – ослика отобрали Ханалаевы слуги, в отместку за сказанную о них гадость, – лежавший в канаве за воротами усадьбы, приподнял голову и тихонько последовал за пророком.

Когда оба бедняка растаяли в ночи, в дальнем конце аллеи появились двое людей. Один из них нес на палке небольшой фонарь в виде цветка орхидеи. Другой был наместник Ханалай.

– Видите, – сказал спутник Ханалая, поднеся палку с фонарем к следам Бьернссона, отпечатавшимся на жирной и черной клумбе – никакой он кошкой не оборачивался: перелез через ограду, и притом как мешок перелез.

Ханалай долго рассматривал следы.

– Да, – сказал он, – а жалко. Подумаешь, кошечка! Это всякий сумеет избежать ареста, обернувшись кошечкой! А вот сделать так, чтобы такой человек, как Шаваш, не мог арестовать тебя в твоем собственном виде – это да!

Заночевал Бьернссон у чулочника Аши в Теплой Слободе, той, что близ Восточных ворот, – это был человек верный и покладистый, и когда-то яшмовый араван вылечил у него дочку. Бьернссон забился в пахучую солому на сеновале, и тут же заснул.

Араван Фрасак любовался ночными мотыльками, слетающимися к высоким свечам на алтаре, когда дверь беседки внезапно раскрылась, и в ней показался грязный и оборванный крестьянин, – тот самый, который утром попался на глаза Ханалаю.

– Это что такое? – возмутился араван.

Крестьянин, не отвечая, подошел к алтарю, на котором, в серебряной миске, в чистейшей воде, привезенной из горных ущелий Иниссы, плавали сосновые ветки, сунул грязные лапы в миску и принялся тереть оными рожу. У аравана от негодования отнялся язык. А крестьянин содрал с себя лицо, словно кожуру с апельсина, и на Фрасака глянуло, к его ужасу, хорошо знакомое лицо покойного инспектора Шаваша.

– Позвольте, как же это, – лихорадочно залепетал Фрасак.

Ум его лихорадочно бился: арестовать? Или нет, погодите, у этого же человека были огромные взятки, Фрасак сам подносил яшмовый ларец, и если он может откупиться…

А покойник, как был, в вонючем своем платье, уселся в обитое бархатом кресло и сказал:

– Господин араван! Наместник Ханалай затевает восстание.

Фрасак глядел на Шаваша с изумлением.

– Но, постойте, – пролепетал он… – Вам, как человеку Нана… – и запнулся.

Он хотел сказать, что Шавашу, как человеку Нана, было бы естественно присоединиться к Ханалаю.

Шаваш нагло усмехнулся:

– Вы бы очень удивились, араван, узнав, чей я человек сейчас… Но не в этом дело. Вы должны арестовать яшмового аравана. Он сегодня ночует в усадьбе Ханалая, – его там просят благословить мятежников, а он отказывается…

– Отказывается, – не понимал Фрасак, – это хорошо. Очень благородно с его стороны…

Шаваш наклонился к Фрасаку и сказал:

– Это яшмовый араван сопровождал Киссура в столицу, и это яшмовый араван научил его, что говорить государю. Разумеется, он не мог предвидеть, что Киссур сумеет подавить бунт – такие вещи даже бесу нельзя предвидеть, – но он знал, что бунт в столице повлечет за собою бунты в провинции, а так как наместник Ханалай понимает пути, которыми ходит душа народа, он попросит поддержки у какого-нибудь святого, а этим святым может быть только яшмовый араван. Что же, что он отказывается? Покочевряжится маленько – и согласится…

«Арестовать, – крутилось в голове у аравана, – арестовать и представить Арфарре… постойте, да ведь его уже арестовывали: стало быть, он уже здесь как агент Арфарры. Или нет, он же умер, – это тогда, стало быть, чей он агент?»

А Шаваш, как ни в чем не бывало, взял грязной лапой кувшин, налил в пузатую чашку вина, выпил и сказал:

– Яшмовый араван – не человек, а бес.

– То есть как это бес? – изумился Фрасак.

– Очень просто. Помните, как разметало по бревнышку Белоснежную управу. А как он кошечкой оборачивался? По воздуху летал?

Араван Фрасак смутился.

– А теперь подумайте, – продолжал Шаваш, – что будет, когда во главе восстания станет человек, который может испепелять стены и оборачиваться кошечкой, а? Кто через три года будет первым министром?

Шаваш, не мигая, глядел на Фрасака, и несчастного аравана вдруг начала бить крупная дрожь. Как-то сразу он понял, что никакой арест этого отощавшего беглеца с безумными золотыми глазами ничем ему не поможет. Да, да, не поможет! Страшный инспектор, шельма, интриган и взяточник, опять вывернется, как вывернулся он неведомым образом из-под «парчовых курток», и не только в столице аравана не похвалят за этот арест, а наоборот, Шаваш как-нибудь так извернется своим языком, что он же, Фрасак, пострадает…

И подумал араван тоскливо, что вот – это перед ним сидит настоящий бес, а то и покойник, отпросившийся на волю, а яшмовый араван – тот никакой не бес, и не надо перечить…

– Хорошо, – сказал жалким голосом араван Фрасак, – что я должен делать?

Этой ночью Шаваш засыпал спокойный и сытый. Блеф удался. Глупый Фрасак не арестовал его, глупый Фрасак перепугался и разинул рот. Яшмовый араван надеется быть советником над Ханалаем! Ну что же: завтра яшмовый араван получит самое большое удивление в своей жизни.

За завтраком у горшечника Бьернссон был рассеян: было ему тоскливо и плохо, и не радовала его ни резная листва на заднем дворике, где пышная хозяйка подала чай и теплые лепешки, ни запах теплого хлеба, подымающийся согласно изо всех дворов предместья, ни радостный крик пестрого петуха.

«Что же делать, – думал он, торопливо прожевывая пресную лепешку, – что же делать? Ну, сбежал я от Ханалая, и что? Разве это остановит бунт? И опять-таки, если остановит, чего гордиться? Это еще неизвестно, что лучше – правительство Арфарры или восстание, пожалуй, что при определенных условиях восстание все-таки лучше…»