Кайрин Дэлки - Война самураев

На мгновение Киёмори решил, что старик — просто искусный попрошайка, мечтающий о старом платье или кисти для письма, принадлежавших великому Сигэмори, чтобы продать их потом втридорога, но, приглядевшись, понял, что Муко не из таковых.

Затем Киёмори задумался, что у него осталось от Сигэмори. Дело в том, что сын никогда не жил в Нисихатидзё, а если заезжал, то изредка. Памятные вещицы, которые он имел или держал при себе, достались матери — она хранила их у себя… Хотя…

— Одна такая вещь до сих пор в моем распоряжении, — проговорил Киёмори. — Это прядь волос, снятых с его головы накануне обряда Надевания хакама. Он тогда был совсем мальчишкой. Впрочем, едва ли она тебе пригодится: он расстался с ней давным-давно.

— Напротив, — возразил Муко. — Лучшего и не выдумать, ведь волосы — часть его самого.

Итак, Киёмори кликнул слугу и послал его за особым кедровым ларчиком из старых покоев жены. Когда ларчик доставили, Киёмори извлек из него сложенный конвертом лист плотной рисовой бумаги с золотым крапом. В складке листа покоилась прядь густых шелковистых волос. Глядя на них, Киёмори вспомнил день, когда много лет назад маленький Сигэмори стоял у входа в родовое святилище, и личико его сияло от счастья и нетерпения. Киёмори ощущал, как глаза наполняются слезами, и клял старость, которая сделала его таким чувствительным.

Он смахнул сложенную бумагу с прядью на колени Муко.

— Вот. Забирай. Надеюсь, тебе пригодится. Для меня она больше ничего не значит. Прошу только, чтобы ты остановил моего сына на пути к безумию.

— Не бойтесь, владыка. Он будет остановлен, — подтвердил Муко с поклоном. Затем старик сунул конверт в рукав и удалился, а Киёмори остался глядеть ему вслед.

Старый святоша двигался странно, медленными рывками, подволакивая ноги, точно кукла бунраку[66], не владеющая собственным телом.

Повинуясь наитию, Киёмори созвал слуг и велел проводить старика до ночлега.

— Времена нынче опасные, а я не хочу, чтобы его покалечили в темноте. Последите за ним и убедитесь, что он добрался к себе благополучно.

Слуги поспешили выполнять приказ, а Киёмори встал и отправился в опочивальню, ощущая необычное, ужасающее спокойствие.

В мандариновом саду

Кэнрэймон-ин и ее мать, Нии-но-Ама, сидели в тени мандариновых деревьев в боковом саду Дайри во внутренней части Дворцового города. Легчайший ветерок доносил аромат, источаемый крошечными цветочками над их головами. Рукотворный ручей, посверкивая на солнце, огибал замшелый утес, на котором расположились женщины.

— Как будто читаешь чудесные стихи, написанные умершим другом, — тихо промолвила Кэнрэймон-ин. — Приятно, только ничуть не радует.

— Понимаю, — отозвалась мать.

С соседнего холмика по ту сторону ручья донесся взрыв смеха: служанки, щебеча, играли с маленьким наследным принцем.

— Уже выбрала, как его назвать? — спросила Нии-но-Ама.

— Совет министров говорит, что самое подходящее имя для нового императора — Антоку.

Нии-но-Ама кивнула.

— А министры знают, когда назначена церемония?

— Разве кто-нибудь скажет заранее? — вздохнула Кэнрэймон-ин, глядя на пожухшую траву у своих ног. — Тебе так уж не терпится стать бабушкой государя?

— Нет-нет, — поспешно отозвалась Нии-но-Ама, мягко взяв ее за руку. — Я спрашиваю не из честолюбия или корысти. Я тревожусь, дочь. Не знаю… сколько времени нам отпущено.

— Ты о смерче, — проронила Кэнрэймон-ин, не поднимая глаз, дергая сухие стебельки из травы.

— Да. Рыба из моего пруда продолжает настаивать, что ветер поднял Кусанаги.

Кэнрэймон-ин досадливо вырвала пучок травы и швырнула на землю.

— Я думала, они перестали с тобой разговаривать.

— После бури я съездила к старому пруду в Рокухаре. Там меня, конечно же, встретили. Еще бы: Рюдзин очень обеспокоен.

Кэнрэймон-ин пристально разглядывала подол своего лучшего наряда, пытаясь оттереть травяное пятно.

— Матушка, Кусанаги смерча не вызывал. Его не выносили из дворца — я сама проверяла, после того как ты написала мне о своих подозрениях. Сокровища никогда не остаются без присмотра. Разумеется, я не могла устроить настоящее дознание, не вызвав кривотолков, и все же при мне никто не упоминал о каких-либо кознях, касающихся меча.

Кэнрэймон-ин заметила, как одна из молодых фрейлин тревожно оглянулась на нее.

«Не след мне говорить так громко, — упрекнула она себя. — Государыне не пристало повышать голос. В особенности по этому поводу».

— А больше в тот день не случилось чего-либо… неподобающего? — спросила Нии-но-Ама.

— Были кое-какие дурные предвестья, если ты это имеешь в виду, — ответила Кэнрэймон-ин. — Птицы и звери, по рассказам челяди, вели себя очень тихо. Мунэмори принес ларь с кимоно, а они оказались зимними. Потом он и сам занемог и уехал домой, примерно за час до урагана. Наследный принц капризничал больше обыкновенного. Государь заметил еще…

— Повтори-ка, что случилось с Мунэмори?

— Я сказала, он почувствовал недомогание и рано уехал домой. Должно быть, желудочная хворь. Насколько я знаю, больше никто во дворце от нее не пострадал.

Нии-но-Ама глубоко задумалась, на лицо ее легла тень от серого монашеского капюшона.

— В последнее время Мунэмори и Сигэмори как будто опять сблизились между собой: они встречались, советовались. Меня радует, что мои сыновья ладят друг с другом, но что-то в их дружбе нечисто: слишком похоже на сговор. Сигэмори что-то утаивает.

— До урагана Мунэмори то и дело навещал меня, мы пили чай… Если он придет еще раз, расспросить его?

— Думаю, особо подталкивать к разговору не стоит. Однако если о чем обмолвится…

— Я тут же дам тебе знать.

— Благодарю, дочь моя.

В этот миг до слуха Кэнрэймон-ин долетел звонкий смех служанок с того берега ручья. Одна из нянек подняла на руках маленького принца и подбрасывала, словно птенчика.

— Осторожней! — крикнула Кэнрэймон-ин. — Не урони в ручей! Он может захлебнуться!

Нии-но-Ама так посмотрела на нее, что императрице сделалось не по себе.

— Что такое, матушка?

— Так, почудилось. Вспомнила один… сон.

— Сон?

Нии-но-Ама тряхнула головой:

— Зачем кому-то рассказывать о своих кошмарах? — Она поднялась, морщась от ломоты в суставах. — Пожалуй, пойду-ка я поиграю с внуком. Пока еще в силах.

Кэнрэймон-ин проводила мать взглядом, пока та опасливо перебиралась через искусственный ручей по безупречно расставленным камням. Ей искренне хотелось рассказать матери о той ночи, когда она брала в руки священный меч, но всякий раз воспоминания вызывали у нее новый приступ вины, от которого ком вставал поперек горла. «Неужели ураган — еще одно порождение моего греха? Если да, то как мне жить, зная об этом?»