Цена весны - Дэниел Абрахам
Открой пакетик, и посыпятся зерна, а через удар сердца появятся птицы. Только богини судьбы знают, какие птицы прилетят к тебе. Зяблики для любви, воробьи — для боли и так далее, и так далее. Здоровье, рождение, смерть, любовь, секс и тайна — все они изложены перьями и голодом для тех, кто достаточно умен, чтобы понять, или достаточно доверчив, чтобы поверить.
Дворцы хая Удуна раскинулись над самой рекой, барки исчезали в казавшемся бесконечным черном тоннеле и потом выныривали на свет. Нищие пели песни с плотов, их ящики для подаяний плавали рядом. Печи огнедержцев испещряли поверхность воды зеленым и ярко-красным; такого Ота не видел нигде. А постоялым двором с маленьким садом владела женщина с лисьим лицом и белыми прядями в черных волосах.
Здесь он начал заниматься благородным ремеслом, стал посыльным и ездил по миру, привозя обратно письма для Дома Сиянти; здесь он спал на постоялом дворе Киян. Тогда он знал все города и многие предместья, но Удун всегда оставался чем-то драгоценным.
А потом пришли гальты. Уже потом рассказывали, что река целый год вымывала из руин трупный запах. Тысячи мужчин, женщин и детей умерли в самой кровавой бойне из всех, произошедших в ходе войны. Богатые и бедные, утхайемцы и рабочие — гальты не щадили никого. Выжившие бросили город, превратившийся в могилу, оставив его птицам. Удун умер, и среди бесчисленных жертв были родители поэта Ванджит, ее родственники и какая-то часть души.
Так что, утверждал Маати, сейчас она должна вернуться именно туда.
— Правдоподобно, — сказала Эя. — Ванджит всегда считала себя жертвой. Это помогало ей играть свою роль.
— Как далеко отсюда? — спросил Данат.
Ота, который и так был был наполовину в прошлом, стал вычислять. До Утани шесть дней плавания на паровой лодке. Удун где-то в неделе езды — или десяти днях ходьбы — от Утани на юг…
— Она может оказаться там через три дня, — сказал Ота, — если знает, куда направляется. Здесь более чем достаточно ручейков и мелких речек, впадающих в Киин. Так что вода — не проблема.
— Если мы отправимся сейчас, мы можем оказаться там раньше ее, — сказала Идаан, глядя на реку.
— Мне кажется, что лучшая ставка — лагерь, — сказал Данат. — Там она разделилась с другими. Они оставили палатки, как-никак убежище. И не надо никуда идти.
Маати начал было возражать, но Ота поднял руку.
— Это на реке, — сказал он. — Мы остановимся и посмотрим. Если она была в лагере, мы сможем это сказать. Если нет, мы потеряем только полдня.
Маати выпрямился так, словно решение его оскорбило, повернулся и пошел на корму лодки. Время не пощадило его. Толстый слой жира стиснул грудь и живот. Кожа была серой там, где не раскраснелась. Длинные волосы Маати выцвели, стали нездорово-желтыми, а движения — затрудненными, словно он каждое утро просыпался усталым. А его разум…
Ота опять повернулся к воде и деревьям, к легкому ветерку. День медленно тянулся и белое туманное небо потемнело, воздух наполнился запахом дождя. Остальные — Идаан, Данат, Эя, Ана — неслышно разговаривали в сторонке, словно боялись, что их слова могут заставить его сделать что-то жестокое. Ота вдохнул и выдохнул, медленно и глубоко, и еще раз, и еще, пока отвращение и жалость не растаяли.
Маати потерял право на справедливый гнев после того, как его ученица убила гальтов, а любые чувства между Отой и бывшим другом утонули в океане за Чабури-Тан. Если Маати считал, что остановка в лагере — плохая мысль, он мог делать свое дело или подавиться им. Оте было наплевать.
Они потеряли больше полдня. Маати дважды приводил их не к тому месту, и слепая Эя не могла его поправить. Когда же они, наконец, нашли брошенный лагерь, пошел легкий моросящий дождь, свет дня начал меркнуть. Маати медленно и осторожно вывел их на маленькую поляну. Ота и два стражника шли сразу за ним. Эя настояла, чтобы ее тоже привели, и еще медленней шла за ними, с помощью Идаан.
— Ну, — сказал Ота, стоя посреди остатков лагеря, — мы может точно сказать, что она здесь была.
Лагерь был уничтожен. Порванное в клочья толстое полотно палаток валялось на земле. Камни и пепел из костровой ямы были разбросаны вокруг нее. Два пустых мешка лежали в грязи. Один из стражников нагнулся и указал на полоску черной грязи. След ступни, не длиннее большого пальца Оты. Идаан тяжело и шумно шагнула к разрушенной костровой яме. Маати сел на полоску раздавленной травы, подол его платья протащился по грязи, лицо превратилось в маску отчаяния.
— Обратно в лодку, — сказал Ота. — Не вижу смысла останавливаться здесь.
— Мы все еще можем перехватить ее в Удуне, — сказала Идаан, поднимая из грязи осколки того, что было серыми восковыми дощечками Эи с текстом пленения. — Он провела здесь достаточно много времени. Не так-то просто изрезать такое толстое полотно.
— Только одно может быть хуже сумасшедшего поэта — сумасшедший поэт с ножом, — пробормотал один из стражников, но Ота уже шел к реке.
Лодочник и его помощник вставили шесты в толстые железные кольца по бортам лодки и натянули брезентовый полог, благодаря которому палуба оставалась почти сухой. Опустилась темнота, дождь стал сильнее, капли барабанили по пологу, как кончили пальцев по дереву. Печь имела более, чем достаточно угля. Из-за широких распахнутых створок печи лился красно-оранжевый свет, запах жарящихся на вертелах голубей делал ночь теплее, чем она была.
Маати вернулся последним и провел весь вечер на краю освещенного пространства. Ота видел, как Эя однажды подошла к нему, они обменялись несколькими тихими фразами, и она повернулась к группе на носу, в которой ели, пили и разговаривали. Если бы Идаан не встала и не помогла бы ей вернуться обратно, он бы сделал это сам. Помощник лодочника протянул ей оловянную миску с голубиным мясом — серым, дымящимся и блестящим от жира. Ота подвинулся и сел рядом с ней.
— Отец, — сказала Эя.
— Как ты узнала, что это я?
— Я слепая, но не тупая, — едко заметила Эя. Она нащупала в миске ломтик мяса и сунула его в рот. Она выглядела усталой и истощенной. Он все еще видел девочку, которой она была, спрятавшуюся за временем и возрастом.
