Марина Дяченко - Преемник

— Врёшь, — сказал Эгерт глухо. — Скажи, что врёшь, падаль, или…

— Или что? — усмехнулся Сова. — На, жги! Господин вот тоже жёг, и меня научил, а уж я… хе-хе, я его научил, и он…

— Врёшь!!

Пламя факелов, кажется, содрогнулось. Соллев голос раскатился по закоулкам подземной тюрьмы, многократно повторяясь, ударяясь о стены, путаясь в лабиринтах и замирая в тупиках. Где-то за толстыми стенами вздрогнули узники и повели мордами жирные тюремные крысы.

Сова не отвечал. На дне его глаз светилась победа.

Мутная волна, поднимавшаяся из Соллевой души, встала во весь рост и захлестнула и мысли его, и чувства, и память.

В эту секунду он на миг понял Фагирру. Понял всех на свете палачей — как сладостно оборвать эту ухмылку. Как сладко оборвать это грязное торжество, не отыграться, так хоть отомстить… И не важно, что правда, а что ложь. Есть только жёлтые с ободком глаза и волосатое тело, способное испытывать боль. И оно испытает её — море боли, океан страданий, из часа в час, изо дня в день, Солль не устанет, у них впереди долгая жизнь, долгая пытка…

В лицо ему ударил удушливый запах горящего мяса. Жёлтые глаза Совы вдруг сделались чёрными — так расширились зрачки; первые секунды он ещё сдерживал крик, притворяясь равнодушным — но уже спустя мгновение стены пыточной потряс дикий вопль, сменившийся хрипом. Узники за толстыми стенами содрогнулись, а городской палач, стороживший под дверью, уважительно покачал головой.

…Эгерт опомнился. Уронил клещи, закашлялся от горелой вони; кашель перешёл в позывы на рвоту — зажимая локтём рот, Солль отошёл в дальний угол пыточной. Там, по счастью, обнаружилось ведро воды.

Сова хрипел; с каждым хрипом у него в груди будто лопались пузыри. Зачем он врёт?! Ведь это ложь, теперь, ткнувшись лицом в мокрые ладони, Солль понимал это яснее ясного. Ложь — и отвратительный удушливый смрад. Палёным. И какое-то воспоминание, которое ходит вокруг да около, и не разглядеть, не схватить, ускользает, как прерванный сон…

Чёрные волосы и чистая белая кожа. И уродливый приземистый топчан… И жаровня. и крючья. И обугленная плоть. И…

…Зимний день. Снег… Снежинки на её плечах… Искрящиеся грани невесомых кристаллов — и прозрачные грани бесконечного мира. Ветер…

Солля трясло. Мокрый и обессиленный, он твёрдо знал, что, обернувшись, увидит распятую на топчане Торию. Что они с ней проделывали?! Она никогда не рассказывала до конца, не желала помнить… Тория… Созвездие родинок на высокой шее. И клещи… Небо, а он не защитил, не избавил… Не избавил тогда, не избавил сейчас… И это его хвалёная любовь?! Его отречение от самого святого, его предательство, грязь на белом…

Он зажмурился и застонал; осознание ошибки и вины заставило его впиться зубами в собственную руку. Рот его тут же наполнился кровью; слизывая солёные капли, он прислушивался к благодатной боли — будто налипшая на его душу короста, которую он привык считать собственной кожей, разом опала, обнажая голые нервы и освобождая от гнили, гноя, мерзости…

— Мерзость, — сказал он шёпотом. — Тор, я был мерзавец… Но Тор, я же уже иду… Я иду… уже…

Сова прерывисто, с хрипом вздохнул — Солль даже не взглянул в его сторону. Железная дверка скрежетнула на заржавленных петлях.

И когда дверь закрылась за Соллевой спиной, Сова невесть почему понял, что проиграл.

Погожим тёплым днём мы с Аланой прогулялись на рынок в ближайшую деревню; ей доставляло явное удовольствие глазеть на людей, в особенности на деревенских ребятишек, заинтересовавшихся Аланиной личностью и сопровождавших нас на порядочном расстоянии. Моя строптивая спутница ухитрилась показать язык самому здоровенному мальчишке, видимо, вожаку; тот скорчил ответную рожу, но дальше этого дело не пошло.

На перекрёстках чесали языки: Сова-де пойман, зато в городе свирепствует неведомый убийца, удушающий детей колодезной цепью. Первое известие показалось мне слишком благостным, а второе слишком кровожадным; я не поверила ни тому, ни другому.

Рыночная суета неожиданно растревожила меня. Тут и там представлялись подмостки, и я невольно выбирала лучшее место для повозок и прикидывала, какой на эту публику пошёл бы репертуар; грёзы ушли, оставив разочарование и тупую боль. Я как могла быстро закончила покупки — полная корзина у меня и маленькая корзинка в руках Аланы — и поспешила обратно.

По дороге домой Алана предложила сделать привал и поиграть в Луара и волшебника; Луаром, конечно, была она, мне же выпала роль злого колдуна.

Побросав корзины, мы выбрали себе оружие на куче хвороста. Алана имела неплохое представление о том, как фехтуют — во всяком случае она знала об этом больше, чем я. Раздухарившись, она выкрикивала оскорбления в адрес колдуна и наседала, как бешеная, мне оставалось только пятиться и жалобно просить пощады…

Наконец, я упала на траву и скончалась в судорогах, после чего мы возобновили путь, вполне довольные друг другом.

Но отступившие было мрачные мысли явились снова; входя во двор, я до мелочей вспомнила и расположение повозок, и смех гостей, и последовательность пьес, и неудачный дебют Луара… Или такой дебют вправе считаться удачным? Спектакль в спектакле: сыграем, Алана, в «отречение от сына» или в «смерть Флобастера»…

Нянька не могла нарадоваться, принимая от нас покупки; я дождалась, пока она соберёт на подносе приготовленный для Тории обед — и неожиданно для себя попросила:

— Дайте мне.

Слова мои оказались тихими, как пение мухи — но старушка услыхала и вздрогнула:

— А… Ты?

Я неуверенно кивнула:

— Попробую… Если нет, то… Но вдруг?

— Как бы хуже не было, — нянька в задумчивости покачала головой.

— Куда уж хуже, — сказала я шёпотом.

Нянька поколебалась — и неохотно протянула мне поднос.

…Путь наверх оказался неожиданно долгим; остановившись перед закрытой дверью, я долго переступала с ноги на ногу и слушала скрип половиц. Страшная женщина — Тория Солль. А сумасшедших я вообще боюсь…

Так зачем, спрашивается, напросилась?!

«Пойди к ней, а я не могу… Пожалуйста».

На подносе остывала похлёбка. Всё равно, подумала я жестоко. Пусть стынет, Тория всё равно не будет её есть…

— Войди, — сказали за дверью, и я чуть не выронила поднос.

Дверь оказалась незапертой; я толкнула её носком ноги и неуклюже, боком, протиснулась внутрь.

— Поставь на пол.

Тория сидела у окна. Я видела её спину и чёрные, бессильно рассыпавшиеся по плечам волосы.

Стакан качнулся и чуть не упал. Звякнула тарелка; я задержала дыхание.