Роберт Силверберг - Легенды II (антология)

Выкуп! Подумать только!

Любопытно знать, кто этот выкуп заплатит? У самого Фурвена нет сколько-нибудь значительных средств. У герцога Танижеля они, разумеется, есть, но он, вероятно, сочтет письмо с просьбой о выкупе одной из милых шуточек Фурвена и выбросит его, посмеявшись. Повторное, более настоятельное послание вполне может постигнуть та же участь, особенно если Касинибон запросит за освобождение пленника несуразно высокую сумму. Герцог — человек состоятельный, но готов ли он отдать, скажем, десять тысяч реалов, чтобы вернуть Фурвена ко двору? Многовато для никчемного стихоплета.

К кому же тогда обратиться? К братьям? Едва ли. Они, все четверо, люди расчетливые и держатся за каждый грош. Он в их глазах бездельник, полное ничтожество. Они скорей оставят его здесь навсегда, чем истратят на него хоть полкроны. Ну, а понтифекс, его отец? Деньги для него ничего не значат, но Фурвен легко мог представить, как отец пожимает плечами и говорит: «Айтину это пойдет на пользу. Слишком легко ему жилось до сих пор — пусть узнает, что такое лишения».

С другой стороны, понтифекс вряд ли захочет терпеть бесчинства Касинибона. Хватать беззащитных путников и требовать за них выкуп? Это наносит удар той самой политике взаимных соглашений, благодаря которой и существует маджипурская цивилизация. Но посланные разведчики доложат, что цитадель неприступна, и командование решит, что ее взятие не стоит человеческих жизней. Последует суровый вердикт, предписывающий Касинибону отпустить пленника и никогда больше не брать других, — этим все и ограничится. «Сидеть мне тут до конца дней своих, — угрюмо заключил Фурвен, расхаживая взад-вперед по своим покоям. — Господин Касинибон назначит меня придворным поэтом, и мы будем читать друг другу Туминока Ласкиля, пока я вконец не свихнусь».

Мрачная перспектива — но голову над ней ломать незачем, по крайней мере на ночь глядя. Фурвен, насколько мог, отогнал от себя невеселые мысли и приготовился ко сну.

Жесткая постель во многом уступала той, на которой он спал в Дундлимире, но была все-таки предпочтительней десяти последних его ночевок под звездным небом. Засыпая, он, как с ним бывало не раз, почувствовал, что какой-то стих стучится в двери его сознания. Фурвен видел лишь смутные очертания пришельца, но ощущал, что это нечто необычайное, по крайней мере для него. Не просто необычайное — уникальное, беспрецедентное, куда более обширное и глубокое, чем он сочинял до сих пор, хотя тема пока оставалась неясной. Неведомый гость тем временем стучался к нему все настойчивее. Да, это явно могучий замысел — из тех, что затрагивают и душу, и сердце, и ум и преображают каждого, к кому приближаются. Фурвена даже слегка путал подобный масштаб. Он не знал, что ему делать с такой идеей. В ней чувствовались и сила, и музыка, мрачная и ликующая одновременно. Это, конечно, были еще не стихи, а только намек на них. Сами стихи не желали показываться, а когда Фурвен пытался поймать их, ускользали, как юркий билантун, в темноту подсознания. Он долго лежал без сна и ждал их, но они так и не вышли.

Наконец он бросил бесплодные попытки и попробовал снова уснуть. Он знал, что стихи насильно не словишь — они приходят, лишь когда сами хотят, и приманивать их тоже бесполезно. А вот тема не давала ему покоя. Даже в момент засыпания он не уловил, о чем они, эти стихи. Ничего осязаемого — ясно только, что это мощная вещь, даже величественная, исполненная глубокого смысла. Фурвен был более или менее уверен в одном: это и есть то самое капитальное произведение, на которое все, кроме него самого, считали его способным. Оно наконец-то явилось и вот дразнит его, искушает. Оно показало ему лишь свою ауру, просияло и скрылось, как бы высмеивая автора за всю праздность минувших лет. Пропавшая поэма Айтина Фурвина, трагедия с оттенком иронии. Мир никогда не узнает о ней, и лишь творец будет вечно оплакивать свою утрату.

«Да какая там утрата, — тут же сказал он себе. — Не будь дураком. Сонный ум сыграл с тобой шутку, вот и все. Тень поэмы — еще не поэма. Думать, что ты лишился шедевра — чистейшее идиотство. Откуда тебе знать, какими предстали бы эти стихи при полной ясности? Как можно судить о качестве произведения, отказавшегося явиться на свет? Ты просто льстишь себе, полагая, что это было нечто. Божество не наделило тебя снаряжением, потребным для ковки поэм. Кропай себе свои легкие пустячки, а на шедевры не замахивайся. Твоя гостья — всего лишь призрак, порождение усталого мозга, фантастический отзвук странной беседы с Касинибоном». Фурвен погрузился в дремоту, и сон быстро завладел им.

Проснувшись со смутным воспоминанием об ускользнувших стихах, Фурвен не мог понять, где он. Голые стены, узкая жесткая кровать, оконная щель, в которую лилось беспощадное утреннее солнце... Вспомнив, что заключен в крепости Касинибона, он сперва рассердился. Путешествие, предпринятое им ради очищения смятенной души, закончилось шайкой обыкновенных бандитов. Потом новизна подобного опыта снова его позабавила, а грубое вмешательство в его жизнь вновь вызвало гнев. Он знал, впрочем, что гневаться бесполезно. Надо сохранять спокойствие и рассматривать все это как приключение, как материал для стихов и анекдотов, которыми он повеселит друзей, вернувшись наконец в Дундлимир.

Он принял ванну, оделся и некоторое время изучал игру утреннего света на тихой поверхности озера, которое в этот ранний час казалось скорее багровым, чем алым. Затем его снова охватило раздражение, и он мерил шагами комнаты, когда хьорт принес ему завтрак. Поздним утром к нему зашел Касинибон, всего на пару минут, и время тянулось бесконечно до появления хьорта со вторым завтраком. Фурвен попытался обнаружить хоть какие-то следы утерянной поэмы, но не преуспел, а лишь испытал острое сожаление непонятно о чем. После этого ему больше ничего не осталось, как смотреть на озеро, и хотя красота этого водоема менялась ежечасно в зависимости от солнечного освещения, скоро и она перестала находить отклик в его душе.

Он взял с собой в дорогу несколько книг, но сейчас ему не хотелось читать. Слова на странице казались сочетаниями бессмысленных знаков. К сочинительству душа тоже не лежала, точно пропажа мнимого ночного шедевра лишила его способности писать даже привычные легкие стишки. Фонтан поэзии, бивший из него столько лет, загадочным образом иссяк, и Фурвен стал пуст, как окружавшие его стены. Ему нечем было утешиться в своем одиночестве, хотя раньше такая задача перед ним никогда не стояла. Он не так уж часто оставался один, а если оставался, то всегда умел развлечь себя какими-то словесными играми — теперь ему почему-то и это не удавалось. Начав свое путешествие, он обнаружил, что одиночество — не тяжкое бремя, а скорее поучительное и освежающее новое переживание; но там, нг воле, он ежедневно видел новые пейзажи, незнакомую флору и фауну, там его захватывала сама идея путешествия, там ему приходилось самому готовить себе еду, подыскивать место для ночлега, водные источники и так далее. Здесь, запертый в голых комнатах, он снова оказался предоставлен сам себе — но единственным его ресурсом было неиссякаемое поэтическое воображение, к которому ему по неизвестной причине вдруг перекрыли доступ.