Кира Измайлова - Наследство

— Перестань, Генри Монтроз, — сказала принцесса, провела ладонью по его спине, так что мурашки побежали.

— О чем ты?

— О том, что нет смысла казниться. Ты взрослый мужчина, я взрослая женщина, так и что же теперь?

— Тебе есть двадцать один? — серьезно спросил он, повернув голову.

— Еще нет. Если не считать тех четырехсот с лишком лет, конечно, — так же серьезно ответила девушка. — Почему ты спрашиваешь?

— Так по нашим законам совершеннолетие наступает в двадцать один, — Генри сдавленно фыркнул и снова уткнулся лицом в подушку. — Меня так и посадить могут, если ты заявишь…

— Я не стану заявлять, — принцесса была сама серьезность. — Разве я противилась?

— А неважно. Несовершеннолетняя, вот и всё. — Генри прятал за дурацкими репликами обеспокоенность и… да что греха таить, и боль тоже.

Кто бы сказал еще вчера, что может быть еще больнее, Монтроз высмеял бы его. Но одно дело — тосковать по недосягаемому, не изведав его, а совсем другое — коснуться и тут же потерять. Навсегда потерять — это он знал прекрасно. Потому что… Потому что эта девушка — не про его честь, и то, что сейчас… сегодня…

Случайность.

— Генри Монтроз, — произнесла Мария-Антония холодно и довольно сердито. — Я вполне могу решить, что ты хам и мерзавец, если ты немедленно не повернешься ко мне лицом.

— Чего?.. — вскинулся он, натолкнулся на льдистый взгляд и невольно вжался спиной в подушки.

— Ты струсил? — прямо спросила принцесса, не отводя глаз. — Или прикажешь мне считать тебя таким же, как прочие мужчины? Ты получил, что хотел, а теперь не чаешь сбежать поскорее?

Он думал, что больнее быть не может? Могло, и еще как. И, наверно, Мария-Антония хорошо умела читать по глазам, потому что она больше ничего не стала говорить, просто наклонилась к нему, и…

«Зачем я сказал, что нашел ее? — промелькнуло в голове у Генри. — Зачем? Спешил похвастаться? Я не знал тогда ее, совсем не знал, но почему не перестраховался? Если бы никто не знал о ней, тогда можно было бы…»

Нельзя, прекрасно понимал он. Нельзя спрятать синюю птицу в стайке пестрых кур. А она… что он может ей предложить? Да ничего. Себя самого, разве что, — приобретение сомнительной ценности! — ну, часть фермы, Генри ведь тоже причитается, ее покупали и на те деньги, что достались матери от его отца… Вот и всё. Много ли это для урожденной принцессы, для вдовы герцога?

— Жалеешь? — тихо спросила Мария-Антония.

— Нет. — Генри обхватил ее обеими руками. Жалеть? Разве только о том, что это была случайность, что никогда больше… Просто — никогда. Подержать в руках синюю птицу счастья мало кому доводится, и еще меньше удержали ее надолго. Только коснуться — уже удача! — А ты?

— Я никогда ни о чем не жалею, — помедлив, сказала она. — И еще, Генри…

— А?

— Шаман сказал, что ты однажды ты попытаешься разбудить меня окончательно. И это тебе удастся, — тихо проговорила принцесса.

— Ты думаешь, удалось? — вскинулся он.

— Да, я так думаю, — ответила девушка. — Я чувствую, что проснулась совсем… или мне так только кажется. Но он сказал еще…

— Договаривай, — велел Генри, понимая, что ничего доброго шаман ему напророчить не мог.

— Он сказал, что ты погибнешь, если сделаешь это.

Повисла пауза.

— Ты поэтому запретила мне даже пытаться будить тебя? — спросил Монтроз, вглядываясь в серо-голубые глаза.

— Да.

— Ясно…

А что, не самый плохой конец! Во всяком случае, он избавил — хотелось бы надеяться! — принцессу от заклятия, а это не всяким героям удавалось. Только знать бы еще, что будет с нею дальше. Стать мстительным духом и являться тем, кто осмелится как-то обидеть Марию-Антонию, вот это было бы дело! Знай он раньше, спросил бы шамана, как это можно провернуть…

— Оно того стоило, — сказал Генри неуклюже. — То есть… Жизни не жалко… за тебя. Об одном лишь пожалею — что это было так… недолго.

Девушка промолчала, и молчание это могильной плитой придавило дальнейший разговор.

— Я завтра поеду в Портанс, — после паузы произнес Монтроз. — Там резиденция Хоуэллов, они пришлют людей, и тогда тебе безопасно будет путешествовать. А дальше…

«А дальше ничего не будет. Я получу свой гонорар и уеду. В прерии вернусь, может, женюсь снова на делакотке… И буду всю оставшуюся жизнь — а ее уже немного осталось, похоже, — вспоминать Тони. А как иначе? Что еще я могу сделать?!»

— Понятно, — Мария-Антония подняла голову, посмотрела ему в глаза. — Вставай, Генри Монтроз. Солнце уже высоко…

…Мать Генри смотрела на нее во все глаза, хоть и пыталась как-то скрыть любопытство, но выходило это у нее из рук вон плохо.

Мария-Антония умела владеть собой, чтобы ни случилось, а уж на то, чтобы осадить обычную фермершу ее самообладания вполне хватало. Если бы только не было так больно… Генри, господи, Генри, какой идиот, ведь она просила ни в коем случае не трогать ее, не пытаться разбудить, а он сунулся, и теперь… неизвестно, что случится. Но лучше бы — думала она малодушно, — это случилось бы поскорее. Потому что иначе Генри так и будет отводить глаза, думая, что она ничего не замечает, а Мария-Антония прекрасно понимала, что у него на уме, стоило только вспомнить искреннее чувство и последующее тяжелое возвращение к реальности. Он ей не пара, вот о чем думает Монтроз, он всего лишь сын фермерши, пусть хорошего происхождения, и неизвестного бродяги, и у него ничего нет за душой. Нет, имеются кое-какие сбережения, конечно, но и только. А она — принцесса, пусть даже от этого ее титула остался лишь пустой звук. Другое воспитание, другое мироощущение…

Мужчины иногда бывают редкостными дураками, говаривала покойная матушка. Они не понимают намеков и пугаются прямых речей. Учись, дочка, учись не задевать их гордости и доносить своё мнение, не унижаясь!

С Филиппом у нее это получалось, и очень хорошо. Может быть, просто потому, что муж знал ее с детских лет, было время привыкнуть и научиться правильно понимать друг друга. С Генри они были рядом всего несколько недель и, похоже, это скоро кончится. Мария-Антония сама знала, как именно: он отвезет ее в город, как обещал нанимателям, и отдаст ее им. Не имеет права поступить иначе, как бы ни хотел сделать по-своему, а поступить так ему не позволит страх и неуверенность. Смешно подумать: человек, неделями живущий в одиночку на Территориях, боится сделать то, чего хочет!

А хочет ли, задалась она вопросом. Хочет, был ответ. Это читается у него в глазах, это написано у него на лице, как бы ни старался Монтроз скрыть свои чувства, давно уже написано, просто она милосердно не обращала внимания.