Роберт Говард - КОНАН: Рожденный битве

Расталкивая плечами товарищей, вперед прошел избранный для этой задачи человек — кряжистый, жилистый, звероподобный. Точно тюрбаном, его бритая голова была обмотана шелковым кушаком красного цвета. Костистый подбородок выдавался далеко вперед, на физиономии, изборожденной страшными шрамами, казалось, навсегда застыла злобная гримаса. Его взгляд лучился презрительным вызовом, таким же вызовом веяло от походки враскачку. От природы он был груб, жесток и примитивен; столь же грубым, примитивным и жестоким способом он завязывал ссору.

— Так ты, стало быть, с Барахских островов? — сверкнул он волчьим оскалом.— Но мы-то знаем, там водятся только собаки, а мужчин и в помине нет. Вольные моряки плюют на барахскую сволочь, вот так! Он плюнул, целясь в лицо чужаку, и схватился за абордажную саблю.

Но пришелец с Барахских островов опередил его. Движение Конана было стремительным, настолько молниеносным, что его никто даже заметить не успел. Кулак северянина, силой и крепостью не уступавший кузнечному молоту, врезался в нижнюю челюсть наглого морехода. Ноги зингарца оторвались от палубы, он пролетел несколько футов и бесформенной грудой остался лежать у фальшборта.

Конан неторопливо повернулся к остальным членам экипажа. В его лице ничего не изменилось, разве что постепенно мерк блеск глаз. Не было больше нужды подогревать в себе ярость — испытание новобранца закончилось так же внезапно, как и началось. Несколько матросов подошли к своему приятелю, подняли. У него безвольно моталась голова, сломанная челюсть отвисла.

— Клянусь Митрой, чужак ему шею сломал! — пробормотал человек с широкой, черной как смоль бородой.

Конан расхохотался:

— У вас, вольные мореходы, больно уж косточки хрупкие. Любой из наших барахских «псов», получив такого тумака, только слегка почешется. Есть еще желающие сунуться ко мне с сабелькой? Нет таких глупцов? Вот и прекрасно. Значит, мы теперь друзья, да?

Поскольку испытание он выдержал по всем правилам, нашлось несколько человек, уверивших его, что он принят. Две пары загорелых до черноты рук отправили мертвеца за борт, и вскоре в том месте, куда упал труп, добрый десяток акульих плавников разрезал воду. Конан со смехом потянулся, как исполинский кот, всем своим могучим телом и поднял глаза на ют. Санча наблюдала за ним, перегнувшись через планшир ограждения юта, черные глаза блестели от любопытства. Солнце висело как раз за ее спиной, очерчивая гибкую фигурку, пронизывая лучами легкую материю платья. Вдруг на нее упала мрачная тень капитана. На хрупкое плечо девушки тяжело легла мужская ладонь. Этот жест вкупе с угрюмым, полным угрозы взглядом, брошенным Запораво вниз, красноречиво говорил о том, кто хозяин на судне.

Конан ничего не сказал, лишь ухмыльнулся капитану. Но едва ли Запораво способен был разгадать значение ухмылки. Он совершал ошибку, свойственную многим тиранам. Привыкнув жить в гордом уединении, на возвышении юта, этого символа власти на корабле, он считал людей, обитавших на нижней палубе, низшими существами. Ему бы убить Конана, как только тот оказался на его борту, но Запораво, упиваясь своим величием, проворонил шанс. Конан отправился на нижнюю палубу, к своре таких же, как он, презренных псов, и у шкипера не возникало даже мысли, что кого-то из них следует опасаться. Oн так долго прожил наверху, он сломал, раздавил, уничтожил стольких врагов, что теперь подсознательно мнил себя божеством, которому не страшны ничьи козни и посягательства.

А Конан и не думал развеивать эти блаженные иллюзии. Он сроднился с экипажем, делил с ним и обильный труд, и скудные развлечения. Вскоре все убедились — он бывалый и умелый моряк. К тому же он был намного сильнее любого из матросов. Работал за троих и на любое тяжелое, опасное дело шел первым. Мало-помалу уважение вольных мореходов к нему росло, его уже считали своим в доску, надежным парнем. Сам он ссор ни с кем не затевал, и его старались не сердить. К тому же людям нравилась его бесшабашность, нравилось, как он в азартной игре не боится поставить на кон свой пояс с ножнами, как, выигрывая деньги и оружие у товарищей, со смехом тут же возвращает обратно. Так ведут себя прирожденные лидеры — и команда вскоре, даже не отдавая себе в этом отчета, стала видеть в нем вожака.

О причинах, заставивших его расстаться с Барахским архипелагом, он умалчивал, но что же такого мог совершить этот человек, чтобы его изгнали островные пираты, знаменитые своей дикостью и необузданностью? Наверное, нечто поистине ужасное.

Как бы то ни было, Копан никогда не задевал Запораво и матросов, был всегда спокоен, не дерзил, попыток выслужиться за ним не замечали. Манерами он сильно отличался от вечно угрюмого, нелюдимого, грубого капитана, и это не укрылось от глаз даже самых слабоумных моряков. Барахский пират любил веселье, над палубой часто гремел его смех, на добром десятке языков он распевал скабрезные песенки, наравне с товарищами хлестал пиво, а о своем будущем, похоже, нисколько не думал. Узнай Запораво, что команда, пусть и неосознанно, сравнивает его с этим чужаком, человеком с нижней палубы, он бы от потрясения и злобы лишился дара речи. Но капитана занимали собственные думы, которые год от года становились все мрачнее. К тому же он находился в плену иллюзий, считая себя избранником небес. Много времени уходило и на девушку, обладание которой доставляло ему наслаждение с горьковатым привкусом. Впрочем, и все другие его радости имели оттенок желчи.

Девушка же все чаще поглядывала на мускулистого великана с густой гривой черных волос, благо выделить его в толпе было несложно. И в работе, и в отдыхе он, подобно горе, возвышался над своими товарищами. Сам Конан никогда не пытался завести с нею разговор, но огонь в его глазах при виде Санчи не поддавался двоякому толкованию. По крайней мере, Санча точно знала, что означает этот огонь, и все чаще задумывалась, надолго ли у нее хватит отваги продолжать рискованную игру. Не так уж давно рассталась она с кордавскими дворцами, но казалось, целая жизнь прошла с того дня, когда Запораво снял ее с охваченной пламенем каравеллы, которую подстерегло его «торговое судно». Изнеженная, избалованная дочь кордавского графа испытала на себе, что значит быть игрушкой в руках пиратского вожака.

Природа наделила ее силой и гибкостью, Санча гнулась, но не ломалась, и сумела выжить там, где быстро погибали другие женщины. К тому же она была совсем юная, в ней бурлила жизнь, и в своем новом уделе девушка даже научилась находить мелкие радости. В новой жизни не было уверенности в завтрашнем дне, она походила на сон, она изобиловала потрясениями: битвами, грабежами, кровопролитием, бегством от возмездия. Вдобавок капитан Запораво оказался человеком со странностя ми, и это делало жизнь экипажа еще более непредсказуемой, чем у других вольных мореходов. Его очередного поступка не мог предугадать никто.