Наталья Резанова - Шестое действие

– Н-не думаю. Судья упоминал о комиссии Карнионского нобилитата… собирались писать и кардиналу Скельскому… Так что разбирательство будет здесь.

Худшие опасения Гарба сбывались. Наверное, об этом он и хотел конфиденциально побеседовать с Мерсером. Что ж, представление будет по полной программе. Вот радость-то для выездной комиссии! После стольких дутых процессов (торговка М. угостила ребенка пирожком, после чего на него напала икота – явный признак злого духа; столяр Н. в кабаке уверял, что вчера, после четвертой бутылки, явственно видел диавола) – чистое, неподдельное дело о колдовстве!

– И я этому рад. Арестовывать преступников, охранять преступников я согласен. Но выбивать из них признания, особенно у женщин… это недостойно дворянина! – Бергамин уткнулся в тарелку, проглатывая слова с кусками карпа. – Скорее бы все это кончилось…

– Как ваша трагедия? – спросил Мерсер. Он вовсе не хотел, чтоб комендант в расстройстве поперхнулся рыбной костью.

Магдалина у дверей едва заметно улыбнулась и кивнула.

– Стоит, – мрачно сообщил Бергамин. – Как можно шлифовать стих в подобной обстановке!

– Кстати, хочу спросить у вас, как у драматурга… в любой пьесе должно быть пять действий?

– Непременно.

– А почему, например, не четыре или шесть?

– Но это же непреложный закон жанра! – Тема увлекала Бергамина не в пример сильнее следственных трудностей. В негодовании он бросил вилку. – Он освящен античной традицией… мудростью Аристотеля… даже дикие англичане в своих безумных писаниях соблюдают его, хотя отвергают все остальные правила.

– И значит, больше пяти действий в драме быть не может?

– В нашем мире – нет! – отрезал Бергамин. – И если услышите нечто иное – это ересь!

– Вернемся к ереси настоящей, – сказал Мерсер. – Хотя я уезжаю отсюда, и в ближайшие дни, мне бы хотелось прояснить некоторые обстоятельства. И это зависит исключительно от вас, капитан. Переписка преступников хранится здесь, в крепости. Нельзя ли мне еще раз просмотреть ее – в вашем, разумеется, присутствии, если она не под печатями?

– Печати-то мои, как налепил, так и уберу… – Бергамин задумался. – Смотрите, только недолго. И честно говоря, я уже эти письма посмотрел… я не хотел, но Гарб настаивал, и здешний писарь сделал опись. Там все либо противно, либо скучно, либо непонятно.

Что именно было ему противно, Бергамин не расшифровал, по-прежнему скованный присутствием сестры. Мерсер поймал ее вопросительный взгляд. Интересовало Магдалину вовсе не содержание писем.

– Сударыня, – обратился к ней Мерсер, – я слишком долго злоупотреблял вашим гостеприимством. Теперь я перебираюсь в гостиницу и прошу позволить забрать свои вещи.

– Разумеется. – Она произнесла это без обычной дрожи в голосе. Поскольку уже не было причины бояться, что Мерсер узнает их семейную тайну. – Вы зайдете к нам перед отъездом?

– Не знаю, сударыня; как сложится. В любом случае я дам знать о себе.

– Ну, тогда не будем терять времени. – Бергамин вытер руки салфеткой и поднялся из-за стола.

Мерсер поклонился Магдалине и последовал за комендантом. По крытому переходу они двинулись в Северную башню, где хранились вещественные доказательства, изъятые у преступников. И те смертоносные составы, что с величайшими предосторожностями доставили сюда из подвала пуговичной мастерской, и те, что раньше попали в крепость из дома Филобет-Драгонтины. По пути Мерсер вспоминал, как определял их компоненты.

Тирьяк (или «южная дурь»), наперстянка, отвар из листьев тополя, ползучая лапчатка, миндальное масло.

Или:

белладонна, дурман, белена, сельдерей, петрушка – и все на свином жире.

И еще большое количество полынного масла. Это уже для мужчин – укрепляющее средство. А укрепление им, при таком множестве женщин, было необходимо.

Никакой крови летучей мыши или жира младенцев, которые считались непременными ингредиентами ведьминских снадобий. Но это и не было нужно. При желании обвинение могло счесть доказательством преступления любую кухонную приправу: масло, растительное или животное, петрушку, укроп… и базилик, разумеется.

Тут и Магдалина с ее огородом и курятником могла попасть под подозрение.

Не потому ли, подумал он, отравители нынешнего времени охотней пользуются минеральными ядами. Лучше, чтоб тебя сочли уголовным преступником, который способен попасть под амнистию или императорское помилование, чем колдуном.

Но к данному делу это не относится. У местной публики были и минеральные яды, и всякие дурманящие вещества. Причем если первыми травили других, то дурман приберегали для собственного круга.

Они остановились у обитой железом двери, и Бергамин достал связку ключей.

– Проверим, все ли в целости.

Слова коменданта предназначались не Мерсеру, а часовому, обнимавшему возле двери мушкет.

Мерсер разглядел в полумраке, что глаза часового округлились, а кончик носа побелел – часовой дивился храбрости своего капитана. Бергамин умудрялся каким-то образом не греметь ключами и замками. За внешней дверью обнаружилась еще одна, решетчатая. Бергамин отпер ее. Притолоки были низкие, и Мерсеру, и коменданту, который, несмотря на сутулость, был долговяз, пришлось пригнуться.

– Там темно, – неизвестно зачем предупредил Бергамин, поскольку Мерсер и так успел это заметить. Если в галерею свет проникал сквозь бойницы, то в горнице, куда они зашли, окна были закрыты ставнями, а то и заколочены. Бергамин выкресал огонь, зажег огарок свечи, стоявшей в нише стены у входа, и затворил двери. Слабый язычок пламени осветил беленые стены (сквозь белила проступала кладка), окованные железом сундуки, всего числом четыре. На одном из них стоял оловянный подсвечник с пятью оплывшими свечами. Бергамин запалил их от своего огарка. Он был совершенно спокоен. Колдовство – не по его ведомству, и если Мерсеру охота ломать над этим голову, пожалуйста.

– Итак, переписка…

– Вот в этом сундуке. Подождите, я сниму печати.

Педантичный комендант ни одного листа бумаги, ни одного флакона с зельями не оставил на виду. Все было спрятано. Зато в сундуке бумаги лежали общей кипой, без какой-либо системы. Бергамин выгреб их и швырнул на крышку.

– Ищите, что вам надо.

– В вашем присутствии, капитан.

– Что вы, я вам доверяю… – сказав это, Бергамин не сделал попытки уйти. Вежливость вежливостью, а долг – долгом. Он уселся, нахохлившись, на другой сундук и стал ждать.

Часть бумаг, доставленных из дома Вьерны Дюльман, Мерсер уже видел. Он отложил их в сторону и взялся за те, что нашлись в мастерской пуговичника. Их было много, но Мерсер искал те, что были написаны мужчиной, а не кем-то из дам «круга». Он обнаружил целую стопку писем, которые можно было счесть любовными, весьма откровенного содержания (видимо, на них намекал Флан Гарб), но, судя по выцветшей бумаге и чернилам, они были написаны давно и к событиям в Галвине отношения не имели. Послания убиенного любовника Вьерны Дюльман, ради которого она отравила мужа и сына? То, что в Галвине она, помимо Орана, состояла в связи еще с тремя мужчинами, отнюдь не исключало сентиментальности в ее характере.