Максим Далин - Корона, Огонь и Медные Крылья

Тяжелый дождь сбивал с цветов красные лепестки. Густой монотонный шум и стук дождевых капель по капюшону вызывали навязчивую дремоту; мокрая лошадь плелась нехотя, но мне все равно казалось неловко в седле. От солдат разило ржавеющим железом и мокрой псиной. Вояки Антония выглядели угрюмо и злобно, беседуя о происках Тех Самых Сил; только сам принц был если не весел, то возбужден, и поджарая рыжая кобыла шла под ним легкой рысцой.

Антоний был отличный наездник.

Хребет Тех Самых надвинулся ближе. Мне казалось, что он застит свет, подобно как бы зубчатой стене — но было и без того темно: низкие тучи, насквозь пропитанные водою, только что не касались шляп солдат Антония. На душе моей тревога лежала колючим тяжелым комом. Я молился про себя, прося Господа о защите — но не был уверен, что защита будет дарована, да и это мутное состояние дремлющего рассудка много мешало молитвам; тогда я попытался встряхнуться и начал вспоминать "Даруй всемилостиво, Всезрящий, малую толику от прозрения Твоего" — и тут тупая боль ударила меня под лопатку.

— Антоний! — окликнул я. — Остерегись.

— Чего же стеречься? — усмехнулся принц. Он скинул капюшон с головы, будто струи дождя забавляли его, и мотал головой, как встряхивающийся щенок. — Степь пуста, даже птицы от дождя попрятались.

— Мне страшно, — сказал я.

— Ты просто монах, — отозвался принц снисходительно и успокаивающе, но я развязал тесемки плаща, вытащил Око и сжал в кулаке.

Антоний рассмеялся и хотел сказать что-то, но в этот самый миг все вокруг начало меняться с такой чудовищной быстротою, что не достало времени и на одно слово.

Мертвецы вынырнули из земли, поросшей травой, словно бы из воды — и мокрая земля стекала с них вместе с дождевыми струями. И тени горести и сожаления тех, сгоревших, что приходили ночью мстить за свою несчастную судьбу и довременную смерть, не было в этих — только шальная веселая злоба, поразившая меня. Их истлевшие лица, на коих время и могильные черви обнажили кости, радостно ухмылялись ухмылками черепов; от богатых одежд остались гнилые кожи да ржавое железо, они подняли в галоп давно издохших лошадей, грязные глыбы гнилой плоти — и только оружие в тлении и грязи сияло неземным лиловым свечением, подобно как в темном небе вспыхивают зарницы.

Их стремительная атака сломала строй живых солдат. Кто-то пронзительно закричал, но мертвецы наступали молча. Их оружие было ужасно — я увидел, как солдат, подставивший саблю под клинок трупа, без звука рухнул мертвым вместе с конем, и его одежда дымилась. Всезрящее Око в моей руке нагрелось, воссияло ярким, словно бы солнечным светом — и я инстинктивно развернул лошадь, преградив путь принцу, движимый одной-единственной мыслью: защитить живого от мертвых.

В тот миг я впервые не думал о солдатах дурно — они все же были живыми, а мертвецы сохранили в себе лишь очень старую ярость, обретя посмертно мерзкую страсть к уничтожению. Их оружие убивало одним прикосновением — даже когда клинок встречали клинком — оттого я попытался воспрепятствовать принцу, рванувшемуся в драку. Я видел, как солдат выпалил из пистолета в нападающий труп, но пуля глухо стукнулась о тело, словно бы о ствол дерева, а солдат был убит в следующий миг. Началась быстрая и страшно тихая бойня — и лишь те из живых людей, кто догадался спасаться бегством или уворачиваться в сторону, имели шанс уцелеть. Стрельба не останавливала мертвецов, и Антоний за моей спиной проклял судьбу ужасными словами. Труп, распахнувший челюсти в беззвучном хохоте, занес мерцающий клинок над моей головою — и единый миг растянулся для меня на целую вечность.

Я успел понять, что сейчас буду убит, и инстинктивно вытянул вперед кулак, сжимающий Око — свою единственную защиту. Я успел даже помянуть Господа — но тут свет, источаемый Оком, свет Истины озарил меч мертвеца — ржавую, полурассыпавшуюся от времени, тупую железку.

Я смотрел на это мертвое железо, приближающееся к моему лицу страшно медленно, словно бы во сне — и увидел, как его остановила сабля принца и как летят в стороны куски ржавчины вместе с ошметками истлевшей плоти. Рука мертвеца ошупала выступ белой кости, торчащий на месте отлетевшего черепа — и труп грянулся наземь, под лошадиные копыта.

— Это ты сделал! — восхищенно завопил Антоний, но я уже догадался, что моя грешная особа ровно не при чем тут, и завопил: "Верую, Господи!" — так же громко, как и принц. Сила откровения выбила у меня дыхание, а Всезрящее Око засияло, подобно маяку в ночи.

Право, не знаю, какая особая милость Божья позволила мне удержаться в седле шарахнувшейся лошади — Око я держал куда крепче, чем поводья. Но уже в следующий миг я толкнул лошадь коленями в бока, понуждая ринуться на наступающих мертвецов; принц вел рыжую кобылку бок о бок с моей — и рубил мертвых, как бы прорубая путь сквозь заросли: наотмашь, с ожесточением, не обращая внимания на сходство их движений с действиями живых людей. Копыта коней вбивали траву и гнилые останки в размокшую грязь и скользили по ней.

Те солдаты, у которых осталась хоть малая толика здравого смысла, сообразив, что сияние Ока Божьего лишает выходцев из долины смертной тени их особливой силы, сражались с разбором и оглядкой, стремясь не удаляться от нас; прочие погибли быстро и бесполезно. Мертвецы бежали от света в дождливую мглу — и у меня недоставало умения ездить верхом, чтобы догнать их, а они норовили развернуться и напасть с тыла. Живые смешались с мертвецами; бедные грешники принца в горячке боя выкрикивали не грязную брань, а призывы к Господу. Принц поймал собственным плечом ржавый нож, брошенный в меня — железо глухо стукнулось о кирасу. От смрада гнилого мяса было тяжело дышать. Люди падали, словно бы скошенные колосья, умирая мгновенно и тихо, кони спотыкались об упавших — а серые тени, мелькавшие среди ливня лиловыми грозовыми сполохами мечей, двоились, троились и не было им числа…

— Молись, монах! — выдохнул Антоний в тот краткий миг, который был дарован нам Господом для встречи взглядами. — Молись, брат — мы сегодня умрем!

Но я, понимая, что наши жизни, в конце концов, оборвут удары клинков мертвых в спину, ибо движущиеся трупы были неутомимы, а живые не могли бесконечно сражаться в этом безумном механическом темпе, молился не за упокой наших душ, а о даровании сил и веры. Не знаю, на что я надеялся в этой преисподней, полной дождя и мертвечины. Я вовсе перестал думать о солдатах Антония как о подлом отребье, а о нем самом — как о глупце, упрямце и злодее без сердца: я сам был солдат, как они, а они по-братски прикрывали меня от ударов трупов, сколько могли — и я уверовал, что Господь защитит хоть кого-то из них от грязной и подлой смерти в бою с нежитью.