Дарья Иволгина - Степная дорога

При последней мысли волна жгучей зависти захлестнула Салиха. Он сам от себя такого не ожидал. И, чтобы не думать о своей бескрылости с такой горечью, обратился мыслями к Алахе. Никаких Крылатых, самых прекрасных, самых добрых и могущественных, не променял бы он на свою маленькую госпожу.

Ему было тревожно. Алаха ушла в пещеры и до сих пор не вернулась. Крылатые знали об этом – некоторые понимали речь Бескрылых, и Салих рассказал им все, что мог. Он не объяснил им только одного: кем приходится ему Алаха. Но виллины, похоже, и сами это прекрасно поняли. Без всяких разъяснений.

Вилла оставила яблоки венну и ушла. Венн взял одно, поднес к носу, зажмурился. Вспоминал что-то, должно быть. Затем открыл глаза и встретился взглядом с Салихом. Сообразив, что неучтиво было бы угощаться, не пригласив разделить трапезу, он кивнул саккаремцу. Вслед за Салихом двинулся и симуран. Крылатому псу явно нравилось, когда его гладили и ласкали. Так втроем они и сели в кружок.

Салих, жестом поблагодарив немногословного венна, взял большое красное яблоко. Откусил кусок и подал зверю. Симуран осторожно понюхал, затем забрал кусок яблока в пасть и подержал некоторое время – видимо, для того, чтобы не обижать человека. После чего выложил нетронутое яблоко на землю и слегка отодвинул морду.

– Они не любят яблок, – сказал венн.

Симуран сделал нарочито скорбные глаза и шумно вздохнул. Салих засмеялся и еще раз погладил зверя.

– А я – очень люблю, – заявил он, с хрустом вгрызаясь в румяный бок.

"Как это венны не чувствуют неловкости? – думал Салих, поглядывая на своего сотрапезника. – Молчат себе и молчат. Как будто и впрямь не люди, а чудища какие-то из чащи лесной… Нельзя же так." И он заговорил первым:

– Не сочти за неучтивость, почтенный…

Венн подавился яблоком. Салих не сразу понял, что такой сокрушительный эффект имело обращение "почтенный". "Проклятье, – подумал саккаремец, – да я настоящий осел! Если моя догадка верна – а она верна, потому что такой дивный цвет лица можно заработать только в одном месте! – то этого человека чрезвычайно долго никто не именовал почтенным…"

Однако Салих решил, что исправлять ошибку уже поздно и лучше всего будет идти напролом. Если венны и впрямь такие дикари, какими слывут, то молчаливый гость Крылатых оценит прямоту и честность собеседника.

– Не знаю, как заговорить с тобой, чтобы не задеть твоей гордости, почтенный, – повторил Салих, – поэтому заранее прошу прощения. Скажу то, что подумал, а ты не сочти за обиду…

– Не сочту, – проворчал венн.

– Там, откуда я родом, меня называли Салих, – продолжал саккаремец. – Но, сдается мне, побывал я и в тех местах, где ты оставил немалую толику здоровья.

В глазах венна появился опасный блеск.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – глухо проговорил он.

Салих покачал головой.

– Есть ли смысл говорить неправду? – спросил он. – Особенно сейчас!

Лицо венна окаменело. Салих вторично выругал себя ослом. И опять попытался спасти положение.

– Я был там, – сказал он. – Пойми: я вырвался из Самоцветных Гор без малого год назад… Мне подумалось, что я мог бы помочь тебе. Ведь ты – оттуда?

– Может быть, и оттуда, – нехотя сказал венн. И взял еще одно яблоко.

Они помолчали некоторое время, а потом венн неожиданно заговорил:

– Я до сих пор шарахаюсь от собственного отражения… Как увижу в воде или в зеркале – так мороз по костям пробегает. Ведь там, – он стукнул себя по груди и снова кашлянул, – ТАМ я до сих пор вижу себя двенадцатилетним…

Салих содрогнулся.

– Ты под землей с ДВЕНАДЦАТИ ЛЕТ? – переспросил он.

Венн опустил веки. Из уголка глаза выкатилась слеза – но он не плакал, просто слишком долго держал глаза открытыми на ярком свету. Салих понял и это.

– Боги! – вырвалось у него. – Полтора года чуть не убили меня, а ты провел там десятки лет…

Не открывая глаз, венн сказал:

– ОДИН десяток.

Снова повисло молчание. Салих разглядывал своего собеседника, пытаясь освоиться с услышанным. Один десяток – а было двенадцать… Что же это означает?

– Тебе двадцать два года? – вырвалось у саккаремца. И он поспешил добавить: – Прости, почтенный, но я никак не ожидал… Боги, я – осел! Не соображаю, что говорю.

Венн скривил рот в ухмылке.

– Двадцать два года. А похож на старика, верно?

– Верно, – согласился Салих. Не было смысла лгать. Этот человек и без того все знал. – Но молодость все лечит… Затянутся и твои раны, поверь.

– Может быть, – сказал венн. – Я не собираюсь жить долго.

– Это не тебе решать, – отозвался Салих.

Венн вдруг широко раскрыл глаза. Больные, слезящиеся. И Салих увидел в них нехороший огонек.

– Почему? – спросил венн в упор. – Почему не мне? Я должен дожить до… одного дела. Дойти. Это будет достойное завершение…

Салих вдруг расхохотался. Симуран покосился на Бескрылого – что это он так расшумелся ни с того ни с сего? – и слегка отодвинулся.

– Ты хочешь отомстить! – уверенно произнес Салих. – Я так и думал… Я тоже хотел. А когда вырвался, когда добрался до места и разузнал все поподробнее, то оказалось, что мстить-то некому… Вот и остался…

Венн отчужденно молчал. По его лицу Салих без труда прочел ответ. Тот, кому собрался мстить северянин, жив и процветает. И ведать не ведает, что процветать ему осталось очень недолго. Что смерть его уже на свободе и сейчас набирается сил, чтобы дотянуться и сдавить костлявые пальцы на ненавистном горле.

– У каждого свой путь, – выговорил наконец венн.

Он снова растянулся на траве и закрыл глаза.

Салих хрустел сочными яблоками, прижимался спиной к горячему, мягкому боку зверя и разглядывал своего нелюдимого собеседника. Теперь уже не украдкой, поскольку тот, кажется, задремал и не мог оскорбиться при виде такого откровенного любопытства.

В том, что венн был зверски избит – судя по всему, не так давно, – Салих не усматривал ничего удивительного. Если знать, из какого ада вырвался этот человек… Обмотанные бинтами ноги – обморозил он их, что ли? Где? Если его выкупили друзья или единоверцы, то почему допустили?.. Или же он поранил ноги еще на руднике?

И главное. Что он делает среди Крылатых Господ? Почему они приютили бывшего каторжника? Почему они, а не люди, внесшие за него выкуп? Неужели он настолько досадил им, что они бросили его умирать в горах, без помощи и поддержки? Не могли же эти люди, которые, судя по всему, посвятили свою жизнь делам милосердия (иначе зачем им было вызволять каторжника!) оставить строптивого и угрюмого венна больным одного?

Все эти вопросы вертелись у Салиха на кончике языка. Он так измучился, что в конце концов спросил: