Гай Орловский - Ричард Длинные Руки — император

— Одинаковых людей нет, — отрезал я, — а значит, и коридоров. Все за мной! А кто не за мной, тот за Тамплиером. Он хоть и оппозиция, но системная. Все, не спать, не спать!

Тут же развернулся и побежал, за спиной слышу тяжелое дыхание, что и понятно, сам уже устал, все тело болит, но это больше от нервного перенапряжения, а им приходится еще тяжелее.

Нортон крикнул встревоженно:

— Мой факел догорает!

Я оглянулся на Альбрехта.

— А как у вас?

— Тоже, — ответил он напряженным голосом. — Без магов мы скоро окажемся в темноте…

— Еще чуть-чуть, — крикнул я, — еще малость!..

В зале, куда мы вбежали, оставив среди убитых филигонов и в море пролитой крови своих павших товарищей, странный багровый свет из стен, достаточно яркий, чтобы, как мне сразу показалось, сюда не заглядывали филигоны.

На потолке образовалась глыба блестящего как ртуть металла, растеклась в стороны и быстро начала опускаться, на ходу превращаясь в ровную и массивную стену.

За считаные секунды коснулась пола, а там, наверху, оторвалась от потолка и начала растекаться внизу толстым слоем, приподнимая пол на два десятка дюймов и заполняя неровности.

Я оглянулся: не убежать, выход далеко, отрезаны.

Сэр Альбрехт с воплем отпрыгнул, волна упрямо шла к нему. Он попятился и уперся спиной в стену. Я торопливо шагнул вперед, под ногой чуть прогнулось, словно наступил на матрас, наполненный водой, но тут же выровнялось.

— Наверх! — крикнул я. — Прыгайте наверх!

Он крикнул в отчаянии:

— Да что за…

И, задержав дыхание, почти с закрытыми глазами вытянул вперед ногу и с усилием поднялся на волну. На лице потрясенное выражение и дикое облегчение, не утонул в металле, не исчез, не сгорел.

За нашими спинами Норберт и Тамплиер шагнули первыми, подавая пример остальным, Боудеррия из осторожности пошла в арьергарде.

— Не обращайте внимания, — велел я. — Обычное дело, Маркус перестраивается.

— Что?.. — спросил Норберт. — Как это?

— В линию, — ответил я отстраненно, — или в шахматном порядке. Какое нам дело до чужой жизни? Нетолерантно. Нам нужно чужую демократично убить, не вмешиваясь в ее обычаи, а свою возвысить, дабы…

— Дабы?

Я сказал сварливо:

— Вы все поняли, дорогой барон Дарабос. Не прикидывайтесь! Не заставляйте говорить вслух то, что приличные люди придерживают при себе, а вслух выдают только то, что нужно и правильно.

— Это как? — переспросил он в подчеркнутом непонимании. — Лгут?

— Барон, — сказал я строго, — где тут ложь? Если ложь на благое дело, то это вовсе не ложь!.. Все общество построено на лжи и держится на ней. Без этого разве каиниты смогли бы общаться? Да они бы поубивали друг друга!.. Но чтобы жить в обществе, нужно улыбаться соседу, хотя хочется дубиной по его тупой голове или сапогом в морду, но говорим: «Прекрасная погода, сэр?», а женщинам: «Прекрасно выглядите, леди!»

Он недовольно хрюкнул, словно вступил во что-то непотребное, а на меня взглянул с укором. Дескать, разве можно такое вслух, это же как бы молчаливый уговор приличных людей не говорить о неприличном, хотя даже самые одухотворенные и утонченные леди ходят в туалет, а там, выпучивая глаза… в общем, не все позволено даже королям.

— Винюсь, — сказал я, — вот граф, то есть герцог, Губбельсберг понимает, судя по его лицу, что это я вас готовлю в политики. Знаете ли, кадровый голод.

— Я лучше тут сдохну, — ответил он шепотом.

— А обязанности? — напомнил я.

— Вы свои на кого только не перекладываете… Думаете, я так просто убежал от вас во внешнюю разведку? А мог бы остаться во внутренней, к дворцу и красивым женщинам поближе…

— Так я же политик, — напомнил я, — а вы политиком никак становиться не желаете.

Наконец подошла и Боудеррия, быстро перевела дыхание, а я кивнул на дальний то ли ход, то ли трещину.

— Пойдем туда. Там должен быть ход наверх. Не могу же все время ошибаться?

— Можете, — успокоил Альбрехт. — Не волнуйтесь, ваше величество! Еще как можете.

Норберт проговорил сдержанным голосом:

— А вы заметили, что пол за нами стал идеально ровным?

Я оглянулся — вся поверхность пола по всему залу блестит как зеркало, ни пылинки.

— И что удивительного? — сказал я будничным голосом. — Это сделано для нас.

— Приглашение отступить? — спросил Норберт.

Альбрехт повернулся ко мне.

— Ваше величество?

— Мы не вернемся, — ответил я.

Они дружно заревели, что да, только вперед, разгромим врага в его проклятом смердящем логове, я пошел впереди с гордо поднятой головой, но в черепе засела и не желает уходить брошенная для эффекта фраза, в которой вдруг самому же и почудился глубокий смысл.

А что, если Маркус в самом деле сделал этот пол для нас, ощутив, что нам, в отличие от скачущих филигонов, карабкаться с глыбы на глыбу не так уж и удобно? Хотя, конечно, с чего бы стал стараться, но, с другой стороны, а вдруг не различает нас и филигонов?.. Это как для меня черные и красные муравьи, те и другие такие миленькие, и чего, спрашивается, дерутся насмерть? Более того, черные с черными дерутся так же яростно и непримиримо!

Меня догнала Боудеррия, спросила непривычно мягким и почти вздрагивающим голосом:

— Ваше величество, как они… создали такое?

— Не знаю, — ответил я честно. — Может быть, само выросло..

Она вытаращила глаза.

— Это что за земли, где такое растет?

— Далекие, — ответил я. — Весьма далекие. А так что удивительного? Деревья же растут?

— То деревья…

— Я слышал, — сказал я, — растут и горы. Там, где были моря, теперь горы… или что-то еще малопотребное, как женские серьги.

Мы все время поднимаемся, по моим прикидкам, сейчас уже на полмили над поверхностью земли, а конца дороги не видно. Еще одна странность: не чувствуется, что идем по винтовой дороге, а все время вроде бы прем в одну сторону.

Проходы между залами, которые я не решаюсь назвать залами, но называю, словно прорыты гигантскими червями. Впечатление такое, что мы в недрах горы, испещренной пещерами. И странная мысль, что это в самом деле гора, что встала на путь самосовершенствования, обрела некое примитивное сознание, перестраивает структуру камня на атомарном уровне, но пока не понимает, что можно еще, и охотно стала служить не филигонам, намного более продвинутым существам, как вон Бобик радостно служит мне…

Альбрехт уже перевел дыхание, по крайней мере не слышу надсадных хрипов в легких, повернулся в мою сторону. Лицо измученное, похудевшее от потери воды, но глаза блестят восторгом.