Обрушившая мир (СИ) - Лирийская Каролина Инесса

Я не помню, как меня дотаскивают до портала, открываю глаза уже в мире людей. Самаэль осторожно держит маленькую демоницу на руках, а я обнаруживаю себя стоящей на коленях.

Это не сон. И не бред.

Это моя жизнь. В который раз.

Мы где-то в Европе, подсказывает Ройс, помогающий мне подняться. Я не слышу и половины его слов, и не потому что еще не могу собраться с мыслями, просто… небо.

Небо горит. Полыхает так, что в человеческом мире видно, как все люди застывают, в онемении глядя не на армию демонов, а вверх, туда, где алеет величайший пожар в этой вселенной.

Мы смогли. Мы победили.

Но все продолжают молчать, почтительно глядя на небо.

Это конец. Апокалипсис. То, чего мы так давно хотели.

Но не так. Совсем не так я хотела закончить эту историю.

Я резким движением выхватываю меч из ножен, и, клянусь всем, я бы просто резанула им себе по горлу, если бы Влад не схватил меня за руки, заставляя выронить оружие.

— Не смей! — хлесткий удар по щеке заставляет меня на секунду вернуться в реальность. Передо мной Ройс с горящими злостью глазами. — Она бы этого не допустила! Ни за что!

В свете умирающих Небес мне видятся шрамы на его запястьях.

— Что же мне теперь делать? — слабо ворочая языком, спрашиваю я. — Что?

— Жить.

Я никогда прежде не рыдала. Не так.

Небеса горят. Демоны и люди стоят на одних улицах, в едином порыве подняв головы вверх и глядя на то, что считалось нерушимым.

Рая нет. Больше нет.

В свете пламени нам видится новая заря, новая эра, которую мы будем строить своими руками, не слушая ничьих приказов.

Раз.

Два.

Три.

Мене, текел, фарес.

Эпилог. Сирень

Enisa Nik — Take Me To Church

— Так значит, это были вы.

Впервые я слышу голос человека, которому рассказала больше, чем кому бы то ни было на всем белом свете. Прислушиваюсь к нему: тон обреченный, но наверняка не я ему причина и не мои бессмысленные откровения, просто этот человек устал от жизни, от того, во что она превращается.

— Я была началом. Я стала концом.

Пожалуй, так будет правильней. Потому что — нет, я не жалею ни о чем, так должно было произойти. Это было предрешено задолго до нас, я просто выбрала тернистый путь для достижения цели.

Это случилось бы рано или поздно. Стоило только сказать слово — нет, стоило лишь поднять взгляд в нужный момент, и механизм заработал бы, щелкая многочисленными шестеренками. Иногда нужен просто знак, и будущее начнется.

Другой вопрос, конечно, в том, что механизм в процессе завлечет и тебя, и твоих родных, и пропустит вас через себя, перемалывая в муку все кости и вытягивая жилы. Выжигая душу и оставляя глубокие борозды где-то на сердце.

— Главное, что вы продолжаете стойко идти вперед.

— У меня хорошо получается притворяться, падре, — усмехаюсь я. — Привыкаешь за свою долгую жизнь. Да и вы наверняка привыкли: сидите в своем святом уголке, зная, что не сегодня, так завтра вашу церквушку снесут за ненадобностью, и еще слушаете исповедь Падшего ангела. У самого-то голова кругом не идет?

Интересно, это странное ощущение, что мне улыбаются в ответ, — всего лишь игра усталого разума? Когда я спала в последний раз? Именно нормально отдыхала, а не задремывала стоя и не вырубалась, теряя сознание? И все-таки я здесь, и это не усталая смиренность привела меня сюда, а твердое намерение выговориться кому-нибудь.

— Мы все имеем странную способность приспосабливаться. Все мы: и ангелы, и демоны, и люди, были Его замыслом, и мы похожи во многом. Хорошо, что вы признаете все свои ошибки. Это уже путь к исправлению.

Подавляя нервный смешок, я сцепляю пальцы в замок.

— Меня уже не исправить. Поздно.

— Я вижу. Но вы можете исправить то, что разрушили. Пока у ваших друзей есть надежда на счастье.

— Знаю. Только… у нее ее нет.

Ишим. Ее имя больно говорить, даже мысленно озвучивать не хочется. Это слишком страшно, чтобы быть правдой, но реальность есть реальность, хоть я и пытаюсь сбежать от нее в последнее время. Ее просто нет, в памяти отпечатывается бледное лицо, шрам на щеке и смотрящие в никуда глаза. Но и забывать я не хочу.

— Что же мне делать?

— Попробуйте попросить Его. Вы ведь были ангелом, вы лучше меня знаете, что стоит делать в таких случаях.

Все это кажется одной большой насмешкой.

Не умею молиться. У меня просто не поворачивается язык, а слова наждаком проезжаются по горлу, заставляя сбиваться на жалкий, животный вой. Наверное, все упирается в то, что я совсем не умею просить — проявлять слабость и отдавать свою судьбу в чужие руки. Используя Его слова, я заявляю свои права на них, я провозглашаю свой ультиматум на весь мир.

Я знала нескольких людей и ангелов, которые и перед смертью не отступились от Господа. Они твердили молитвы до самого конца, и вот тогда ты начинаешь сомневаться: может, есть в этих простых словах что-то особенное и сокровенное?

Но у меня сводит горло. Каждый раз.

— Бога нет. Михаил признал это перед смертью.

— Он в каждом из нас, — твердо не соглашается священник. — В любом есть частица Его.

— Тогда ваш Бог не так уж хорош, если во мне есть Он. Уверяю, ни капли света в моей душе не осталось, особенно теперь. Я задыхаюсь. Не могу.

— Это придет само. Поверьте. Господь видит вас; Он наблюдает за вами! Наблюдает с неугасающим интересом, открывая для себя все новые стороны своих творений. Может быть, на таких личностях и держатся миры.

— Сомневаюсь.

Слышу шорох одежд и тихий скрип открываемой двери исповедальни. Застываю на месте. Что, просто уйдет и оставит меня? Я-то рассчитывала на попытки повернуть меня к своей вере, но тут встретила неожиданное… понимание даже.

Тихое «но спасибо» странный священник вряд ли слышит.

На Париж тяжело наваливается май. Совсем недавно был Исход, когда Небеса загорелись, а люди и демоны оказались в одном мире. До сих пор некоторые здания не восстановились после сильнейшего землетрясения, Эйфелева башня завалилась на бок и стоит лишь благодаря усилиям магов. Тем не менее май здесь, май завоевывает город, наполняет запахом каждую улочку Парижа, пьянит новыми обещаниями молодые головы.

Все началось здесь. И снова я вернулась в Париж, посмотрела на него с высоты полета, не боясь это сделать: ангелов нет. На нас больше не висит их хомут, и я могу делать что угодно.

Люди все еще шарахаются в сторону при встрече с рогатым демоном, а в воздухе витает тревога, утопающая в прочих настроениях мира. Париж таится, Париж щерится в ответ на любые попытки демонов повлиять на людей силой. Мир осторожно принимает нас в свои объятия, полный недоверия.

Кое-что остается неизменным.

В Париже до одури пахнет сиренью, умытой дождями. Идешь по улице, а по бокам от тебя — охапки цветов самых разных оттенков. Сирень шумит от легкого ветерка, и этот шорох навечно остается в моей памяти. Жутковато немного: оглядываешься, а вокруг тебя лишь бесконечное поле нежных цветов и сладковатый запах.

Три ветки светло-голубой сирени стоят в хрупкой белой вазе. Цветы сорваны совсем недавно, на лепестках блестят капли дождя: он все же разразился, с молниями и громом, устав пугать злым ворчанием в темных тучах. Утонченные цветы смотрятся чуждо здесь, а чудесный аромат, которым не могут похвастаться лучшие французские модницы, вытесняет из комнаты горьковатый запах лекарств.

Скромная обстановка: простая кровать, белые простыни, легкий тюль на окнах. Тихо попискивают какие-то электронные приборы, показывая биение пульса. Игла хищно вонзается в тонкое девичье запястье, прозрачные капли считают время, пахнет спиртом и еще чем-то неуловимым. Но больше всего — сиренью.

Ишим чудом выжила после удара меча архангела Михаила.

Ишим не открывает глаза с того самого момента, как нас вытащили из разваливающегося мира.

Каждый день я оставляю свежий букет сирени, говорю что-нибудь и ухожу прежде, чем меня замечают санитары. Сегодня я молчу, и в палате непривычно тихо.