Константин Соловьев - Геносказка

— Как беспристрастный ученый, — с горечью сказал Гензель. — Как геномастер.

— Да, братец. Как геноведьма.

Хотелось что-то сказать, но слов не нашлось. Закончились. Гензель покосился на ждущие своего часа яблоки, которые вдруг показались ему снаряженными и готовыми ко взрыву гранатами.

— Ладно. — Он стиснул зубы. — Так мы ни до чего не договоримся, а время между тем идет. С утра надо приступать к поискам. Шансы и так призрачны, а если мы станем тянуть… Я предлагаю тебе уговор, сестрица.

В этот раз удивление в ее глазах было самым настоящим.

— Уговор?..

— Помнишь, в детстве мы иной раз заключали уговоры? Священный и нерушимый пакт между братом и сестрой.

— Когда-то мы заключили уговор, что будем держаться друг друга, когда отец отведет нас в лес.

— Да. Это был хороший уговор. Теперь мы заключим еще один.

— В чем его суть?

— Нас двое. И тут два яблока. Каждый из нас может взять то, что его устраивает, и дать принцессе. Но мы не станем так делать. Ни один из нас не предложит ей яблока, пока мы сообща не решим, что именно ей давать. Ни один из нас не решит за обоих. Если мы дадим ей яблоко, это будет нашим взаимным решением.

Он говорил медленно и отчетливо, загибая пальцы. Точно объяснял младшей сестре правила непривычной игры. Возможно, так оно отчасти и было. Возможно, многое из того, что прежде казалось Гретель естественным и очевидным, теперь в ее глазах выглядело путаными правилами какой-то игры. Одной из тех загадочных и бессмысленных игр, в которые с такой охотой играют люди.

И Гензель мысленно вздохнул с облегчением, когда Гретель протянула ему узкую бледную ладонь.

— Уговор, братец. Если она получит яблоко, то только от нас обоих.

— Идет. А теперь давай отправляться ко сну. С самого утра приступим к делу.

— Ты знаешь, с чего начинать?

— Есть одна мысль. Не уверен, что мне она нравится, но это единственное, что приходит в голову. Но такие вещи лучше обсуждать на свежую голову.

— Верно, — согласилась Гретель, укладываясь, не снимая верхней одежды, в скрипучую койку. — Завтра и начнем.

«Действительно, — подумал Гензель и стал расстилать на своей кровати ветхие несвежие простыни, от которых разило карболкой. — Только мы с тобой, сестрица, кажется, начали еще много лет назад…»

Пробуждение было странным.

Гензель открыл глаза. Легко — как будто и не спал вовсе. Он не мог понять, отчего проснулся, внутренний хронометр подсказывал ему, что на дворе стоит глубокая ночь. Скрипит внизу угомонившийся наконец постоялый двор, ворчат уставшими псами в своих комнатушках постояльцы, шипит остывающий камин…

Спал он обычно крепко, просыпаться среди ночи было не в его привычке. Клопы, что ли, заели? Но нет, тело вроде бы не жалуется.

Комнатушка была залита светом, неярким, немного мерцающим, как отблеск пылающего факела на полированной латунной пластине. Гензель удивленно заморгал, пытаясь сообразить, что происходит. Ночь-то безлунная, это он точно помнил. И плошку с жиром он перед сном погасил. Так откуда же свет?..

А потом от неожиданности едва не слетел с жесткой кровати. В комнате они с Гретель были не одни.

На единственном грубо сколоченном стуле посреди комнаты сидел человек.

Человек?

Гензель захотел сглотнуть ставшую вдруг очень густой слюну, но только бессильно задергался кадык.

Это не мог быть человек. Должно быть, это была статуя, но такая, каких Гензелю видеть никогда не доводилось. Она, кажется, была отлита из чистого звездного света, из небесного золота. Но не из того холодного блестящего металла, из которого чеканят монеты, а из какого-то совершенно особенного живого золота, чей свет мягко переливался, образуя на поверхности плывущие узоры невероятных контуров.

А еще статуя была совершенной. Гензелю приходилось видеть старинные гравюры и искусные картины, на которых было изображено человеческое тело таким, каким оно было до эпохи генетических потрясений, с почти идеальными пропорциями и чертами. По сравнению с таинственной статуей те изображения показались бы мазней ребенка, ничего не понимающего в прекрасном.

Идеальное сложение, такое, которого не добиться ни лучшему на свете скульптору, ни самому могущественному геномагу. Тело было обнажено, оттого можно было рассмотреть каждую складку на нем, каждую мельчайшую деталь, и рассеянное свечение, исходящее от статуи, позволяло сделать это даже в темноте. Ни единого грамма жировой ткани. Мощные мышцы, однако идеально гармонирующие друг с другом, мышцы не атлета, но молодого божества. Идеальным было и лицо. Раз взглянув на него, Гензель почувствовал, что не может оторвать взгляда — примагнитило. Не бывает столь прекрасных лиц. Не существует. Если бы Гензелю пришлось его описывать, он не смог бы отыскать ни единого слова — слова здесь были бессильны.

А потом статуя шевельнулась. И вдруг оказалось, что это не статуя, а обнаженный человек сидит на стуле в их комнате. И кожа у него не золотая, а самая обычная, человеческая, хоть и излучает слабое свечение. Но даже в таком облике человек оставался идеален.

Все, что только существует в человеке, в этом теле было доведено до своей наивысшей точки, до предела, до невозможности. Произведение искусства, которому кто-то из прихоти придал человекообразную форму. А еще ему показалось, что даже воздух вокруг фигуры тихонько гудит, как под напряжением.

Морок. Сон.

Гензель машинально приложил руку ко лбу, тот был мокрым от пота. И пот этот стал ледяным, когда пришелец взглянул на него. Глаза были мерцающими, лучистыми, немного насмешливыми.

— Пожалуйста, примите извинения за поздний визит. Насколько я помню, у вас считается неприличным навещать кого-то после заката. К сожалению, иной возможности у меня не было. Днем здесь толпится удивительно много людей…

Выдавить из легких хотя бы слово оказалось так же трудно, как из пустого меха воду. Гензель что-то нечленораздельно пробормотал. Возле кровати стоял мушкет. Возможно, ему удастся протянуть руку — и всадить в это наваждение все три пули… Но эту идею он отбросил, даже толком ее не рассмотрев. Несмотря на то что обнаженный незнакомец восседал на стуле неподвижно и даже как будто весьма расслабленно, Гензель отчего-то понял, что двигается тот со скоростью, с которой не способны соревноваться человеческие рефлексы и мышечные волокна. Скорее ему удалось бы всадить пулю в короткую летнюю молнию.

— Не надо, братец.

— Что?

Гретель уже сидела в своей постели. Сна ни в одном глазу, такое ощущение, будто и не ложилась спать. Она всегда просыпалась мгновенно, точно ее разум просто включался нажатием кнопки, а не искал пути к телу из мира сновидений.