Людмила Астахова - Теперь или никогда

Однако же роль несчастной малахольной, то бишь меланхолической, дамы требовала продолжать изображать из себя страдалицу. Посему губки следовало надуть, глазки потупить и проскулить, обращаясь к студенту:

– Должно быть, господин офицер не знает, что женщине неприлично обсуждать свое здоровье с посторонними мужчинами.

– Драгоценная Джойн! – Эгнайр решил, что немного фамильярности и чуточку этакой покровительственной заботы в голосе не повредит. – Не беспокойтесь, я убежден, что все образуется наилучшим образом! – А офицеру предложил сурово: – Сударь, может быть, нам продолжить беседу наедине? Разве вы не видите, что госпоже Элир вот-вот станет дурно?

Точно! Еще пять минут в помещении, пропитанном запахом портянок, мужского и лошадиного пота, табака и перегара, и с бедняжкой шуриа приключилась бы всем меланхолиям меланхолия.

Задыхающаяся Джона уже приготовилась разрыдаться. Благо вонь резала глаза.

Но строгий пограничник кивком позволил ей выйти, точнее, ускользнуть. Шуриа ведь никогда не выходят, как нормальные люди, они выскальзывают в узкую щелку.

По крайней мере, именно в этом убедился идберранский офицер, прежде чем вручить документы подозрительной шуриа студенту, и мрачно сообщил:

– Надеюсь, вы говорите правду, господин студент. Однако в нынешнее опасное время буду вынужден сообщить ициарскому полицмейстеру и рекомендовать наблюдение за деятельностью госпожи Элир.

– Сударь, какую деятельность может… э-э… производить столь болезненное создание? – справедливо поразился нездоровой подозрительности офицера Эгнайр. И поспешил его уверить: – Разумеется, сразу же по приезде госпожа Элир зарегистрируется в мэрии и в полицейском управлении. Если угодно, я возьму эту даму на поруки.

– А вам-то какое дело до шуриа? – полюбопытствовал пограничник.

Господин Акэлиа горделиво вскинул голову и отчеканил со всем возможным высокомерием, отчасти подражая интонациям покойной матушки:

– Наши семьи связаны давними дружескими отношениями, сударь. Позаботиться о госпоже Элир – мой долг!

– Как вам будет угодно, господин студент.

Весьма довольный собою, Эгнайр, обнаружив госпожу Элир у крыльца караулки, объявил:

– Все улажено наилучшим образом, сударыня. Мы можем следовать дальше. Полагаю, впрочем, что вам стоит проверить сохранность вещей в вашем сундуке. Эти тупые вояки!..

Джона безмятежно улыбнулась в ответ, целиком позабыв о меланхолии. Все решилось само по себе, не понадобилось выдумывать причину для задержки в Ициаре, не пришлось обманывать Эгнайра.

– Я уже проверила. Вещи уложены и загружены в дилижанс. – Женщина благодарно пожала ему руку. – Вы так участливы, милый Эгнайр. Надеюсь, вы покажете мне достопримечательности Ициара? Говорят, этот город очень живописен.

«И никуда ты от меня не денешься, потерянный ребенок».

– Безусловно, сударыня! – просиял студент-Искатель. – Буду счастлив. – И, понизив голос, добавил: – Вы абсолютно правы, теперь вам в любом случае следует заехать в Ициар хотя бы ненадолго. Вы не пожалеете, уверяю вас!

«И никуда ты от меня не денешься, экзотическое создание!»

– Я давно хотела посетить университет. Могу я надеяться на экскурсию? – прощебетала Джона, доверительно обвивая ладошкой предплечье молодого человека.

Переговаривались шепотом, чтобы не мешать дремать остальным пассажирам, уставшим от созерцания расцветающей природы Идбера. Квадратики полей, фермерские домики, водяные мельницы – такая радующая глаз пастораль. Но только не для глаз шуриа. Под натиском прогресса от густых северных лесов остались лишь чахлые рощицы, речушки, везде, где можно, перегородили плотинами, а где нельзя – прорыли каналы. С момента приезда в Эббо Джона только и делала, что гнала прочь имперское предубеждение против стран Конфедерации. Ведь во многих отношениях жизнь здесь была получше, чем в Синтафе. При взгляде из Индары даже Саннива казалась сумасшедшим бестолковым муравейником, разжиревшей позолоченной тушей жертвенного быка, уже начинающей подванивать. И все-таки было у отсталых имперцев то неуловимое, что утратили конфедераты. Джона назвала его… естественностью. И суть не в диких лесах, девственных озерах или некошеных лугах, коих в Синтафе превеликое множество. Янамарские крестьяне-полукровки ходили в храм Предвечного общаться с богом, хотя и знали, что не способны услышать его глас. Детей одевали в лучшие одежды, мылись, до блеска натирали сажей башмаки, старались для своего бога. А как же иначе? Ведь они шли говорить с ним. Жители Эббо и Идбера словно отбывали надоедливую повинность. Предвечный был для них вроде вырезанной из камня фигуры, символом, за которым ничего нет. Зато перед едой всегда читались какие-то речитативы, после трапезы крошками посыпались крошечные алтарики, словно певчую птичку подкармливали, чертили на стенах домов ничего не значащие рисунки, устраивали шествия, в которых сами участвовали без желания, делая усилие над собой. Джона только дивилась и старалась не вдаваться в подробности чужой веры. Пусть живут, как хотят. Она – другая, она – шуриа, у нее есть духи земли – пусть они тут диковатые, неприветливые, изверившиеся.

Да! Самое подходящее слово – «изверившиеся», выпавшие из веры. Как птенцы из гнезда, еще не оперившиеся, а потому не имеющие шанса выжить. Предвечный, конечно, не бог и не заслужил искренней веры, но все же…

Вот, скажем, Эгнайр Акэлиа, он – ролфи по крови, но много ли в нем истинно ролфийского? Право же, стоило послушать, что он рассказывал о своем, любопытнейшем во всех смыслах, семействе. Отец эмигрировал из Синтафа, ибо состоял в партии, соперничавшей с соратниками Вилдайра. Ничего удивительного, что он не принял нового Священного Князя и не захотел жить на Ролэнси, а после Великого Раздора переселился в Эббо. Насколько поняла Джойана, папенька Эгнайра был чистокровный ролфи из «земельных». Теперь-то уж она разбиралась в хитросплетении ролфийской иерархии. Поэтому поняла, сколь неудачным оказался брак с матушкой юноши, девушкой древнего «жреческого» рода. Конечно, у них с мужем быстро возникли политические и религиозные разногласия, и они развелись. Грустная история, но Эгнайр поведал о драме родителей как о чем-то незначительном, как о ерунде.

– Причем разводились специально в Синтафе, – фыркнул небрежно студент. – Поэтому у меня фамилия матери, то есть бабки. Дурацкий староролфийский обычай, по которому ребенок получает имя более высокого по происхождению родителя. Хотя на самом деле все это такая ерунда. Но матушка всегда слишком сильно увлекалась этими глупыми старинными суевериями.