Юлия Латaынина - Сто полей

– А вы? – отчаянно закричал Бредшо, – это вы мне посоветовали эту дурацкую сделку с серебром! Впрочем, это не имеет значения по сравнению с виселицей.

– Ах, господин Бредшо! Даттам пригрозил, что я не вернусь из этой поездки, если я не предложу вам этого договора, а вы видели, что у Даттама слова не расходятся с делом!

Бредшо вернулся в горницу весь вспотевший после душной оранжереи. Ржаных корольков во дворе стало еще больше, и некоторые из них пересели на верхушку вяза.

Горница была прибрана и вытоплена, вещи доверены на сохранение черевам богов, глядевших с резных ларей. В изголовье кровати лежала шитая лебедями попона. Она была действительно очень хороша, и глаза у лебедей были из настоящих и довольно больших изумрудов.

Да, Даттам, конечно, правильно сказал, что он не убийца. Но при этом имел в виду, видимо, что он – палач. Потом у Бредшо как-то неожиданно зарябило в глазах, он прилег на постель и потерял сознание.

Три дня Бредшо провалялся без сознания: в бреду ему чудился Даттам и другие мерзости. На четвертый день очнулся – Даттама, конечно, не было. Рядом сидела старуха с лицом, сморщенным наподобие персиковой косточки. Старуха сказала, что оцарапавший его топорик был смочен в яде-волчанике, от которого обычно никто не спасается.

– Вы, однако, заступились за святого, он – за вас.

Бредшо подумал об антибиотике и ничего не сказал.

Графская дочь Имана сказала, что Даттам взял себе западный флигель, в котором давно завелась нечисть. Ночью видно, как в домик слетаются бесы, крутятся голубые молнии. Вчера трое поварят сговорились, разукрасили черным волкодава и спустили его в дымоход: хотели напугать бесов, – так наутро волкодава нашли у порога без шерсти и в синих нехороших пятнах. Даттам только показал на поваренка пальцем, – того схватило и начало трепать, а потом и его товарищей.

Вечером пятого дня Бредшо спустился во двор. Даттам, в паллии, затканном облаками и листьями, в плаще из птичьих перьев, распоряжался погрузкой телег.

Бредшо спросил у дворового, куда едут телеги:

– На рудники.

От Даттама пахло дорогими благовониями, от ящиков – химией, от родового вяза шел сладковатый трупный дух: Даттам хотел, чтобы все убедились, что повешенные не воскресают. Графские люди жались по стенам, как побитые собаки.

Ящики кончились, двое монахов набросили на телегу бархатный покров, украшенный золотой циветой. Даттам повернулся к Бредшо, перья и облака сверкнули на солнце. Лицо бесстрастное, руки в золотых кольцах, ногти проедены кислотами.

– Вы спасли мне жизнь, а я в тот день обманул вас, так?

– И опозорили.

– Помилуйте! Все завидут вам и считают, что вы провели одну из самых выгодных сделок своей жизни.

– Я не сам потерял сознание. Вы дали мне снотворное. Как? Ведь я ничего не ел, кроме дыни, а дыню ели и другие!

Даттам помолчал, а потом объяснил:

– Ножичек, господин Бредшо. Ножичек, которым я резал дыню. Одна его сторона была намазана снотворным зельем.

Бредшо помолчал. Налетел ветер. Закрутился по двору сор. Сзади, на вязе, захлопали шелковые ленты и конопляное тряпье.

– Вешать надо, – сказал Даттам, – не бунтовщиков, а проповедников. Это как капитал вкладывать: потратишь одного человека, а сбережешь тысячи.

– Простая арифметика.

– Простая арифметика, – подтвердил Даттам.

Заскрипели ворота, телеги поехали со двора. Дворовый человек, кланяясь, подвел Даттаму коня.

– А соображения посложней арифметики к обществу неприложимы? – спросил Бредшо.

– А соображения посложней – вранье, – ответил Даттам, вспрыгивая в седло. – Про императора Иршахчана сказано, что он был строг и справедлив. И про императора Меенуна сказано, что он был строг и справедлив. Слова – одинаковые. В чем разница? В арифметике. При Иршахчане в исправительных общинах жило полтора миллиона человек, а при Меенуне – двадцать тысяч.

– Кстати, чем вы пригрозили Шавии, если он не поможет вам в этом паскудном договоре? Шавия говорит – виселицей.

Даттам расхохотался.

– Я? Шавии? Виселицей? Зачем? Я просто пригрозил отнять у него несколько зеленых камешков, которыми он завладел не совсем законным путем и собирался провезти в империю, не доложив храму.

На следующее утро Бредшо проснулся совсем здоровым. Солнечные зайчики прыгали по комнате, медные боги улыбались с полки над печкой, большой рыжий кот пробрался на полку и грелся вместе с богами на солнце. Бредшо поулыбался коту и другим богам, встал. Одежду в ларе пропарили с известью и сезамом, вывели сглазы и дорожную грязь.

Бредшо спустился вниз, и прошел меж плетней местного значения, мшаников и поветей к западному флигелю, в который по ночам летали бесы.

Волкодав, лежавший у двери флигеля, помер, действительно, нехорошо, с синими пятнами и желтой пеной вокруг пасти.

В домике кто-то был. Бредшо зашел в соседний мшаник, проделал дырочку в промасленной бумаге и стал ждать неизвестно чего. Минут через двадцать прибежала дворовая девка, глянула на мертвого пса, кинула в окошко горстью песка.

В домике завозились, через минуту в дверях показался молодой монашек.

– Хадар! Я лепешек тебе испекла.

– С петушком и курочкой?

– С петушком и курочкой! – Девушка засмеялась и стала обмахиваться кончиком косы.

Хадар сказал жалобно:

– Мне не велено отлучаться.

Девка показала на мертвого пса:

– Я с тобой на глазах у бесов целоваться не буду.

Закинула косу и побежала: парень, смеясь, выскочил за ней.

Бредшо подождал и вошел во флигель.

Флигель был заставлен ретортами и пузатыми кувшинчиками с химическим сырьем. В углу громоздились грубые ящики с прокаленным и протертым через решета кизельгуром, – очевидно, наполнитель для динамита.

Надпись на перегонном кубе советовала очищать мысли. В кубе плавали желтоватые опивки. Бредшо сначала подумал, что из глицерина делали лишь динамит, потом подошел к глиняным корчажкам в углу.

В таких корчажках обычно продавали дорогое инисское вино, и именно эти корчажки проницательный Марбод заметил перед палаткой Арфарры незадолго до страшной истории, приключившейся с замком герцога Нахии. От обычных винных корчажек они отличались только жирным красным крестом на донце, а на некоторых, помимо прочего, имелась грубая надпись из цифр и букв. Бредшо, поразмыслив немного, сличил надпись с другими колбочками и пробирками и решил, что это формула иприта или иного отравляющего газа: уже впоследствии он вычислил, что этот газ был акролеин.