Андрей Кокоулин - Северный Удел

Я наклонился к мертвецу, ладонь скользнула благодатью, закрывая веки. Подставил я тебя, Георгий. Прости. Не умею прощаться. Не люблю. Не хочу! Я и так только и делаю, что прощаюсь. Ох, гуафр, крепкого вина б из отцовских запасов. Чтобы вдрызг!

Я выпрямился.

У места падения Дианы Зоэль смирно пасся ее конь. Нагнув шею, он что-то хватал вывернутыми губами. Я подошел ближе. Оказалось, он жевал ленту, которую шпионка нацепила на него вместе с уздой.

Тимаков был меток. Маленькая дырочка устроилась у Зоэль в сюртучке чуть левее позвоночника. Я перевернул женщину, закрыл глаза и ей и размотал с указательного пальца левой руки тонкую вязаную полоску.

Дымок — и нет полоски, пропала, только на мгновение высветились значки-узелки.

Все? Тогда следующее. Оставив Зоэль, я направился к мертвому Шнурову, на ходу доставая иглу. Как бы ни было, сейчас он мне все расскажет. Что хочет и что не хочет. И ради чего. Беречь себя времени нет.

А кровь — вещь такая… разговорчивая.

Земля вдруг взбрыкнула, и я упал. Меня повело вбок. Лиловые цветы окрасились в черное. Дурно что-то.

— Господин Кольваро, — услышал я беспокойный голос Оскольского, — вы где?

— Здесь, — я кое-как всплыл головой над вереском. — Все нормально. Запнулся.

Жилки оплетали меня черным ковром и пахли гнилью. Это не хорошо, когда так. Не хорошо. Только делать нечего.

Где тут зеленый кавалерийский мундир? Ага. Я сориентировался на небольшой взгорок у складской стены, на сапог с острым носом, подпинывающим небесную синь. Туда.

Встретившийся на пути мертвец в голубом смотрел с недоумением — куда это влечет господина Кольваро? Я отвернул его лицо. Молчи, дурак!

Вереск хрустел под коленями.

Главное — упорно вперед, вперед, до приметного сапога.

Шнуров как назло спрятал ладони. Мертвый-мертвый, а гадит и здесь. Я выдернул, выцепил его левую руку, занес иглу. Подышать, пропустить надоедливый рой мушек перед глазами — летите себе, хватит тут.

Так, сначала свой палец. Теперь просто кожу урода проколоть, палец не обязательно.

— Лексей! — крикнул я.

— Что, господин Кольваро? — крикнул в ответ Оскольский.

— Смотри там. Если что.

— Так смотрю.

Я наложил проколотый палец на каплю Шнуровской крови.

Ох, ну что ж, поехали? Жилки вплелись в каплю сонными бело-алыми змеями. Цирк и аттракцион. Ну же!

Серое — это смерть.

От серого, от последнего толчка сердца идем назад. Чуть раньше — и кровь полна злости и бессилия. Я гляжу в свое собственное лицо, узкое лицо Бастеля Кольваро, неожиданно жесткое, заросшее, со шрамиком на губе, шепчушее: «За Катарину». У меня пустые глаза.

Как у «пустокровника».

Запомнили, господин Шнуров? То-то. Хоть умерли с чем-то стоящим в душе.

Жилки с усилием вгрызаются глубже, раздергивая чужую кровь на доли, на нити, на воспоминания. На близкое прошлое.

Ночь струится страхами. Чуткий сон. Полено летит в печь. Какая все-таки благодать! Пистолет Кольваро под рукой. Так спокойнее.

Надо было из его же оружия…

Дохлый старый конек оступается на повороте, лечу через голову, бьюсь больно, пока отхожу, конек умудряется уйти далеко в лес. Несколько секунд выцеливаю его чужим пистолетом, потом опускаю руку. Смысла нет.

Не везет что-то…

Жилки отматывают время жизни. Мелькают лица мальчишки-посыльного и почтаря. «Никак не можно, — шепчет мальчишка, хватаясь за полы мундира и пытаясь остановить пружинистый шаг. — Коня никак нельзя, он раскованный. Он старый!». Мальчишка почти ревет. Жалеет скотину. От него не так-то просто отцепиться. Клещ малахольный. Его дурной начальник встает перед стойлом и расставляет руки: «Господин хороший, не лишайтесь благодати». Ладонь сама ползет за пояс…

Еще раньше — страх, близкое безумие. Он жив, жив! Сучонок Кольваро!

Почему? Каким образом? Что с «пустыми»? Ноги несут прочь, рука хлопает по крупу лошади — беги, тварь, беги, убегай! Надо бежать! Только в другую, в другую сторону. Хитрый план. Ветки бьют в грудь…

Добравшись до разговора Шнурова с Мальцевым после захвата поместья, я дал себе передышку. Тяжело.

Оскольский, пошатываясь, бродил между трупами, собирал оружие и сваливал его в кучу. Гнал волны вереск. Вздымала рога шпангоутов недостроенная шхуна. На воротах склада слабо позвякивала цепь. Есть там лопаты, нет? Похоронить бы всех.

Так, ладно, новый укол.

Старая капля смазалась, высохла. Погружение похоже на волну в шторм — накрывает с головой. Снова здравствуйте, господин Шнуров. К вам капитан Кольваро, с доступом к памяти. Пустите? А куда денетесь.

Мальцев, как и его хозяин, любил придерживать собеседника за рукав или под локоть. Невысокий дерганый человечек, нелепо округляющий глаза.

Там, в доме после ночного штурма, он весь светится торжеством.

Уютно позвякивают клемансины в саквояже. Свершилось! Дело сделано! Вся кровь здесь, здесь! Вопрос, стоит ли закапывать убитых, заставляет комкаться лицо Мальцева в неудовольствии. «Кому это нужно? Уладите здесь, выезжайте следом».

Он наклоняется к самому уху.

«Думаю, — льется шепот, — что младшему Кольваро можно дать помучаться. В конце концов, он доставил нам столько неприятностей… А я подожду вас у Ша-Лангхма, завал почти разо-бран. Вы же хотите увидеть?». «Хочу!» — кивает Шнуров. «Обещаю, вы увидите. Вы заслужили это, мой друг!»

Картинка сменяется, отскакивает назад.

Я, Кольваро, лежу на полу, прихваченный жилками «пустокровников». Я, Шнуров, смотрю, как скальпель взрезает грудь. На мгновение кажется, что лицо фамильного отпрыска искажается от боли, проступает чужими чертами, но стоит моргнуть, и оно уже прежнее, ненавистное — ореховые глаза, прямой нос.

Гуафр!

Что там дальше?

Я с трудом сфокусировал зрение на голубеющем в двадцати шагах пятне.

Оскольский надел мундир? А-а, нет, это он поднял жандарма, которому досталось по голове моим «Фатр-Рашди». Вдвоем они стаскивают трупы к стапелю. Не понятно, зачем только. Разве что сплавить потом по реке.

Рука очередного мертвеца, соскользнув, огладила мелкий вересковый цвет.

Небо. Солнце. Кровь моя, как хочется выбросить все из головы, все смерти, все убийства, «пустокровников» и силу, которая придет или не придет, и просто лежать, слушая шелест вереска, мельтешение жучков, басовитые пролеты шмелей.

Впрочем, это не я, это усталось думает за меня.

Ничего-ничего. Когда-то, во время царь-шторма на «Касатке» и влитой в меня Йожефом Чичкой кашасы, проблевавшемуся, мне тоже казалось, пропади все пропадом, чайки с их криками, соленый ветер, звенящие под брызгами ванты, не хочу, наглотался, оставьте, не трогайте меня, пусть качают и шумят волны, рвутся паруса, и сама Ночь Падения опускается на корабль — вот она, граница моих возможностей.