Андрей Кокоулин - Северный Удел

Все, Бастель, все.

А лошади? — вдруг словно шепнул мне кто-то в ухо.

В детстве, лет в шесть, одним из первых моих уроков овладения кровью было подчинение матерого полосато-рыжего кота по кличке Матрос, которого держали на кухне от мышей. Касаешься жилками и, складывая особый рисунок, либо призываешь к себе, либо заставляешь отскочить или даже сигануть в окно.

В шесть лет это было просто.

Смогу ли сейчас? Я тяжело перевалился на спину и приподнял голову. Мои убийцы подступили чуть ближе. Лязгнул затвор.

— Господин упырек, ты глаза-то прикрой…

Узколобый Валей улыбнулся.

Сердце стукнуло. Опережая выстрел, остатки жилок рванули к лошадям. Огненные клейма отпечатались на слабо-коричневых рисунках животной крови.

Бах!

В испуганном ржании и возгласах жандармов пуля ушла в небо.

Лошадь под Валеем встала на дыбы, другая закусила шею третьей, четвертая прыгнула вбок, заваливая всю компанию в вереск. Взметнулись комья земли. Один из отставников покатился кувырком. Высоко подлетел карабин. Кто-то в свалке лошадей и людей тонко вскрикнул.

Медлить было нельзя. Конгломерат из копыт, ног, голов, частей тел, это искусственное существо, стонущее, фыркающее и слепо шарящее вокруг, вот-вот грозило распасться.

Перехватив разряженный «Фатр-Рашди» за ствол, я, пошатываясь, кинулся в самую кучу. Мне казалось, пепел жилок сыплется с меня даже в реальности. Качалось небо, лиловел вереск. Залпами накатывала дурнота.

Так, где вы все?

Я был страшен. Я был невменяем. Я был пуст и горек. Я скользил будто по палубе «Касатки», и земля под сапогами ходила волнами.

Ах, Диана, Диана.

Из вереска вдруг всплыла серо-голубая спина, и я прыгнул к ней, пока она не выпрямилась и не обернулась. Здравствуй, мил человек!

Это я, упырек.

Рукоять опустилась на поднявшийся стриженный затылок. Хэк! Тело обмякло и клюнуло носом, губами вниз. Ленту с кулака долой. Пыхнула? Пыхнула! Рассыпалась. Замечательно. Еще бы в стороны не кидало.

Рядом неожиданно возник недоуменный, темный, с золотинкой лошадиный глаз. Хлопнул длинными ресницами. Ну-ка, кыш! — махнул я на него. Беги себе, четвероногое.

Глаз исчез.

Зато появились мушки. Зароились, повисли покрывалом. Буквально за шиворот я выдернул из-под этого покрывала еще одного жандарма, Ерему с лентой на запястье. Ерема, узнав меня, испуганно взвыл, засучил ногами.

— Куда? — прохрипел я ему. — Ты это… стой…

«Фатр-Рашди» со звоном столкнулся с черепом.

Ерема прекратил бежать. Я отпустил его, сорвал ленту, едва не запнувшись, перешагнул через кого-то еще, мертвого, в простреленном мундире.

Третий, четвертый, а-у-у…

Ныло плечо. Ноздри забил запах жареной крови. Подумалось: только бы не упасть. В партере я бесполезен. В партере я — мишень.

Кровь моя, как я устал ей быть.

— Гуафр.

Подвинутый шершавым боком встающей лошади, я едва не шлепнулся на ее место. Впрочем, место уже было занято.

Узколобый Валей лежал там, неловко вывернув ногу. Мундир на его груди казался вмятым. На губах у Валея пузырилась кровь. Видимо, это каурая только что придавила его.

Не жилец.

Я потянулся за лентой на патронной сумке.

— Ты? — Валей открыл мутные глаза. — Нагнись, что скажу, кровосос.

Подзывая меня, он неловко, через боль, через судорогу, исказившую лицо, пошевелил рукой. Я наклонился.

— Сволочь!

Пальцы сомкнулись на моей шее, пригибая ниже. Щелкнули зубы, едва не откусив мне нос.

— Я тебя, гадину, и без карабина… — выплевывая кровь, зашипел жандарм. — Чтобы ты ничьей жизни больше…

Сопротивляясь, я надавил ладонью ему на грудь. Что-то хрустнуло. Ладонь провалилась на пол-пальца внутрь. Мундир повлажнел. Валей выпучил на меня глаза и так, с остановившимся диким взглядом, и ушел в благодать.

Я долго не мог сдернуть ленту с подсумка. Крепкий узел, глупые пальцы. Потом оказалось — сижу и пялюсь в пустоту. Сколько времени сижу — неизвестно. В глазах двоится и троится. Тело мягкое и горячее, как кисель.

Ну-ка, Бастель! — прикрикнул я на себя. Подъем!

Но встать получилось лишь на мгновение, потом ноги разъехались, и я ткнулся щекой в Валея. Что-то я… да! Еще не все, не все, где-то четвертый…

Хы-ы, хы-ы…

Я подышал в лицо мертвецу, как мог залепил жилками немеющее плечо и, отвесив десяток мысленных пинков, поднял себя вертикально.

Напротив закачалось отражение.

Нет, не отражение, как раз четвертый, с тряпкой на пуговице. Как мы синхронно, ирония судьбы, не иначе.

— А ты живучий, — сказал он, поднимая карабин.

— Так получается.

— Ну, теперь все. Теперь…

Его хищный, торжествующий взгляд вдруг сделался растерянным. А затем из груди его, слева, проросло стальное лезвие.

Оно вышло на ладонь и скрылось, оставив после себя узкую, подтекающую кровью полоску.

Ноги отставника подломились. Над ним, будто из посмертия навис седоусый следопыт и опрокинул его с моих глаз долой.

— Лексей! — выдохнул я.

— Он самый.

Воткнув саблю, Оскольский тяжело опустился на землю. В изодранной сорочке, босой. Ни мундира, ни сапог. Правый бок намок красным.

— Ленты нет? — спросил я.

— А? — вскинул голову, не понимая, следопыт.

— На вас ленты нет?

— Нет, — мотнул головой Оскольский, — я не ношу.

— Нет, другой ленты…

Я махнул рукой на объяснения.

Какое-то время мы слушали шелест ветра, хрип умирающей лошади, гудение пчел. Вдалеке голубели холмы.

— А я думал это то безумие, что в поместье, — сказал Оскольский, медленно оттирая кровь с пальцев о штанину.

— Не безумие, — сказал я, — Зоэль.

— Помните, я вам говорил про нее?

— Помню.

Меня зазнобило. То ли горячка боя сменилась реакцией, то ли дохну сам по себе. А останавливаться нельзя. Рано, Бастель. У тебя еще куча дел.

Под взглядом Оскольского я двинулся туда, где последний раз видел Тимакова.

— Я, если что, — сказал он, — я здесь.

Я не ответил.

Один мертвец, второй. Затем я наткнулся на урядника, стиснувшего в ладони пустой револьвер. Бесхозный карабин брякнул под сапогом.

Тимаков лежал на спине, раскинув руки. Мундир в пулевых отверстиях, белого на сорочке — один ворот. Глаза смотрели в небо со злостью, будто оно ему что-то осталось должно.

Я наклонился к мертвецу, ладонь скользнула благодатью, закрывая веки. Подставил я тебя, Георгий. Прости. Не умею прощаться. Не люблю. Не хочу! Я и так только и делаю, что прощаюсь. Ох, гуафр, крепкого вина б из отцовских запасов. Чтобы вдрызг!

Я выпрямился.