Руфи Руф - Ля-ля, детка!

Если папашка мыл за собой тарелку, чашку, вилку — они оставались липкими и мерзкими на ощупь. Когда в чистой посуде нам попадалась такая тарелка, мы уже знали, кто ее так "обработал". Я и Эн всегда над этим прикалывались. Берешь: "Ай!!!! Жирная!!!" — и рука отдергивается, как от жабы. Как бы часто это не происходило, наша реакция одинаково свежая — и это смешно.

Вонючие носки могли лежать на видном месте — на полке, рядом с туалетной водой и косметикой. Его грязное белье кипой лежало в кресле и смердело, как неделю не мытые подмышки. Приходилось сначала бросать его в корзину для грязного белья, а потом выслушивать истерики и угрозы, по поводу того, куда оно делось. Он никогда не снимал обувь, если среди дня заходил домой. Так и ходил в ботинках: по кухне, коридору, комнате. Мог так зайти даже в туалет или ванную. Уважения к своему дому у него было не больше, чем к вокзалу или к ночлежке. Никакие возражения против этого не принимались. Убитый рабочий кейс, залежаный по самым грязным полам в общественных гастрономах, в трамваях и метро, на прилавках мясных рынков, мог запросто оказаться поверх чистого одеяла — на гладильном столике. Замызганный угол чемодана нередко зарывался в кучу наших чистых трусов, кофточек и футболок. Притаскивал в дом разный хлам с мусорки. Например, трость бомжа со свинцовым наконечником. Сия полезная вещь была нужна: "Чтобы бить грабителей по лбу, если они вдруг станут ломиться в квартиру!". Под каждой батареей, вдоль каждой стены и под столами, на балконах и в кладовке — валялись бесчисленные клумаки, грязные кульки, торбы. Особенно захламленной была кухня — свободного пола почти не было, и передвигаться по ней нужно было в основном на цыпочках, скача как горная лань. Ни к мойке удобно не подойти, ни к плите. Ящики в квартире попадались под ноги так неожиданно, что ничего не стоило расшибиться до крови. Бредди не думая ставил их в самых проходных местах. И когда в потемках мы шли на кухню попить воды, обязательно натыкались на них и падали. Особенно было жаль маму. Она вскрикивала и плакала от боли, но больше от обиды. При этом я чувствовала себя так, будто он ее нарочно ударил. Ведь она столько раз предупреждала и просила его не ставить ничего на дороге. "Бац!" — вижу звёздочки в глазах и слышу свой непроизвольный многоэтажный мат… Реакция на боль…

В машине творился тот же бардак: замусоленный салон, на сиденьях — груда старых, пыльных газет, под ногами и в карманах чехлов — чёрные, измятые половые тряпки. Убрать все это было невозможно физически: каждый день срач обновлялся. Кроме того, уборки карались побоями и грандиозными скандалами. Мама примирилась с грязью гораздо быстрее. Наверное потому, что ее не били, как меня. "Нервы дороже", — сказала себе мамуля. А потом повторила: "Женщина должна быть терпеливой", — преисполняясь внутренней гордостью за то, что она такая достойная и терпеливая, и так выгодно отличается на моем — жалком, битом и нетерпеливом фоне.

Все в доме держалось на женских плечах: папашка никогда не помогал. Мать надрывалась как заработанная кляча, не отдыхала и не развлекалась. Это была семья, где один человек был взрослым и отвечал за общее благополучие, а другой был двоечником-прогульщиком. Посвистеть с руками в карамане — любимое дело. Он только и делал, что ходил развлекаться — на рыбалку, на футбол, кататься на лыжах в лес, в гости к родственникам. Если чужие мужья помогали женам стирать пеленки, кормили детей кашей, забирали отпрысков из детсада — то в нашей семье такого никогда не было. При всем этом мама не была домохозяйкой: восемь часов в день она проводила сидя в конторе за чертежами. Руки на кульмане, затекшая от неподвижности спина, уставшие глаза. Это не мешало ей готовить, стирать, убирать. Приносить тяжеленные сумки с базара. Мы конечное помогали ей, но у нас всегда возникал вопрос: почему восьмилетние девочки должны таскать тяжести вместо взрослого мужика? Причем постоянно и регулярно. "Твои дочери такие ленивые, бери их с собой, пусть тебе помогают!" — в который раз скажет папашка и уткнется в телеящик или газету. Действительно — зачем что-то делать, если есть дети? Поток ругани в адрес ленивых дочерей никогда не прекращался, несмотря на то, что единственным ленивцем был он сам. Она терпела все недочеты своего брака и никогда не жаловалась. Если бы она бунтовала против всех его недостатков, они не прожили бы вместе и года. Наверное поэтому ее терпение лопалось редко. Например, когда она просила его сходить в магазин, а он отказывался… Тут уж ссора вспыхивала с такой преувеличенной яростью, что становилось понятно: в этом виновата далеко не буханка хлеба… За все обиды, невнимание и нелюбовь она могла упрекнуть своего мужа лишь некупленной пачкой масла или коробком спичек. А он каждый день чинил кассы в магазинах и мог купить все что нужно без напряга. Но не хотел делать даже эту мелочь. Считал, что все члены семьи должны его полностью обслуживать, а он никому ровно ничего не должен. Ему мало было переложить все заботы на чужие плечи. Он хотел руководить нашими делами в духе надсмотрщика банановых плантаций. Мы — в роли его персональных рабов. И он — в белом костюме и лакированных сапогах, щелкающий кнутом. Жестокий и злой.

Плевать он хотел на мамину доброту, и на то, что она хорошо готовит и держит дом в чистоте. Он не ценил наших стараний: помойка в доме нравилась ему куда больше уюта. Бредди не выносил, когда кто-то умел делать что-то лучше его! Любые советы жены он воспринимал как смертельные оскорбления, на которые реагировал психозом, воплями и бранью. Всё, что делалось в таком состоянии никуда не годилось, но вина возлагалась на маму. "Под руку сказала!".

Любое новое дело вызывало в нем агрессивную панику. Прежде чем отремонтировать что-то в доме Бредди устраивал истерику на несколько дней. Он так боялся, так усложнял всё зараннее, как будто в случае неудачи его ждала казнь. Самое простое дело было для него пугалом. Переклейку одной полоски обоев он называл капитальным ремонтом, из-за которого нужно чуть ли не обрушить стену и возвести ее заново. Он кричал! Он оскорблял!… и это длилось часами.

Не помню, чтобы Бредди когда-нибудь хвалил маму. Ее достоинства в его обществе постепенно превращались в мизер. Что у нее было? Скучная работа и тяжелая семейная жизнь — с нелюбимым мужем и отвратительным сексом? Проблемные, некрасивые дети?! Бедность, скандалы и оскорбления?!!

Когда к нам на праздники приходили гости — его друзья или родственники, они не уважали хозяйку. Не ставили в грош. Зато очень уважали ее блюда, ведь она в молодости вкусно готовила. Они жрали и бросали на нее исподтишка, а то и открыто, презрительные взгляды. Она никогда не была для окружающих Женщиной. Только кухаркой, скотиной, располневшей после аборта. Прислуга в старой летней футболке… Без красивого макияжа, бледная и непривлекательная. А этот сидел и покомандывал ею: "Неси то, принеси это. Хлеб неси! Горячее подавай!". Он как будто был заодно с этой глумливой компанией своих дружков и жаб-родственников. Они презирали ее и он, подыгрывая им, выказывал к ней такое же неуважение и презрение. Как нам, детям, было смотреть на это? Никаких поцелуев, нежности или настоящих супружеских объятий не было. Он мог похлопать ее грубо, как корову: по плечу или по спине, налохматить ее прическу на голове — как жестокий и властный хозяин треплет свою собаку. Эти ласки граничили с щипками и побоями: мать всегда просила прекратить это и говорила, что он делает ей больно. Особенно, когда он, якобы игриво, щипал ее за талию, оттягивая слой кожи на располневшем после родов теле. В этих грубых пародиях на ласку не было ни грамма любви или добрых чувств.