Джон Грант - Альбион

Она отошла и поставила чашку на подоконник. Солнечный луч осветил её волосы, превратившись в яркий нимб вокруг головы. На ней было всё то же шерстяное платье, что и в первый раз, когда он увидел её. Она неожиданно повернулась и посмотрела на него. Её серые глаза были живыми и сердитыми, зрачки стали маленькими точками.

— Морской зверь, — сказала она. — Ты говоришь, что пришёл откуда-то из-за стены тумана, из места, которое ты называешь Мир. Ты много говорил в бреду. Всю свою жизнь я знала, что там, за туманом, ничего нет, но я поверила тебе потому, что, честно говоря, мне наплевать, откуда ты пришёл. Ты здесь, и это всё, что меня интересует. Ты находишься в нашей стране и мог бы, по крайней мере, попытаться понять её. Мой отец, моя мать и я — мы все ухаживали за тобой, когда ты кричал нам всякие мерзости, гадил в постель и рассказывал о своём Мире. Мы с трудом кормили тебя. Тебя несколько раз вырвало на платье матери — к счастью, у неё их два. Ты ударил моего отца по голове. Ты… На моей груди остались синяки после того, как ты схватил её, и мой отец чуть не убил тебя за то, что ты при этом сказал. Он точно убил бы, если бы ты не принёс с собой этот дар.

У Термана сохранились какие-то смутные воспоминания об этих постыдных поступках. Они неким причудливым образом перемешались с тем, что он видел во сне. Он не мог тогда отличить явь от необычно ярких снов, проносившихся перед его глазами. Может, она лгала, пытаясь таким образом сделать его должником своей семьи.

Нет. Похоже, она говорила правду.

— Извини, — пробормотал он.

— Принимаю твоё извинение, — сказала она, явно не придавая значения своим словам. — Я понимаю, что ты не можешь быть в ответе за все эти выходки потому, что был болен. Кроме того, я благодарю тебя от нашей семьи и от всех соседей за тот дар, который ты принёс нам.

— Дар? — казалось, он снова начал проваливаться в свой кошмарный сон. — Какой дар? Я пришёл сюда голым и не приносил никакого дара.

— Я как раз об этом и говорю тебе, — спокойно объяснила она, усевшись на кровать и проведя пальцем по его лбу и мокрым от пота волосам. — Ты принёс нам то, чего у нас раньше не было. Ты принёс нам способность помнить. Ты так жутко выглядел, когда кричал, что все мои знания находятся прямо вот здесь, во мне, — она сначала неуверенно показала себе на грудь, а потом на лицо. — До того, как ты появился, я бы этого не запомнила.

Она смущённо засмеялась.

— До того, как ты здесь появился, я не могла думать о времени, которое было до тебя. Ты дал нам всем какую-то способность, очень приятную… до боли приятную, в некотором смысле.

Её голос унесло куда-то в сторону, как пёрышко на ветру.

Он вспоминал встречу на пляже. Кошки… Собаки… Жители Альбиона. Её отрешённые и удивлённые глаза… Она сказала тогда, что не знает, чем было раньше тело Беллы, говорила, что поля ежедневно меняются… Он посмотрел на её лицо и с облегчением заметил, что её губы зажили. Это снимало с него маленькую часть вины.

— Если можно, пожалуйста, ещё воды, — попросил он. Она направилась к неуклюжей деревянной двери, он добавил:

— Когда вернёшься, расскажи мне ещё немного об этой стране. Я не хотел причинить тебе боль — так получилось. Я рад, что смог тебе дать хоть что-то взамен.

Она повернулась и посмотрела на него.

— Если бы ты не дал мне этот дар, — сказала она, улыбнувшись, — то я бы уже не помнила о боли, причинённой тобой.

* * *

— Как тебя зовут? — спросил он, когда она вернулась с глиняной чашкой, наполненной чистой холодной водой.

— Не знаю. — В её голосе была беззаботность — как будто это была игра. — Ты дашь мне имя. Ты всем нам дашь имена.

Он назвал её Майной, её отца — Ланцем, а мать — Гред: эти имена ничего не значили, но их звучание, как ему казалось, каким-то образом описывало этих людей.

Майна поцеловала его в лоб, и он снова начал погружаться в некое подобие сна.

— Расскажи мне об этой стране, — попросил он, глядя, как солнце освещает тыльную сторону её ладони, когда она поправляла волосы.

В последующие несколько недель он дал имена многим другим людям. Затем прошли годы, и он передал свой дар многим сотням людей, но самое первое имя он помнил всю свою жизнь.

Глава вторая. Труба

Майна многое рассказала ему об Альбионе, а со временем Терман узнал ещё больше.

В стране, которую они называли Альбионом, не было дней и ночей. Было просто время для сна и время для работы. Солнце не отклонялось больше, чем на тридцать градусов от центра небосвода, равномерно нагревая землю, но не иссушая её. Аборигены подчинялись своим биологическим часам, которые указывали им, когда наступает время сна. При этом их не беспокоила вечная голубизна неба. Терману же приходилось плотно закрывать занавеску на маленьком окошке в доме Ланца и Гред, если он хотел спать. Занавеска была короткой, но он использовал тяжёлую доску, которую дала ему Майна. Положив её на подоконник, он прижимал края занавески. Это позволяло загородиться от света, но когда на улице был сильный ветер, доска сдвигалась и солнце пробивалось в комнату из-под колышущейся материи и светило в глаза до тех пор, пока он не просыпался. Он научился, до конца не просыпаясь, подниматься с постели, поправлять доску и снова ложиться под тёплые одеяла. Хуже всего было засыпать.

Когда он не спал, к нему постоянно стояли очереди из людей, желающих получить имена. Фермеры, скотоводы, рыболовы. Все, кроме самых маленьких детей, постоянна работали на полях, засеивая, пропалывая и собирая урожай. Как он выяснил, это был нескончаемый труд: временами, когда Майна сажала его у окна, он видел, как на одном поле проводится сев, а на соседнем идёт уборка урожая. Для пожилых была предусмотрена более лёгкая работа: мытьё посуды и уборка в домах — как он вскоре выяснил, качество её часто оставляло желать лучшего.

Его ужасала не только продолжительность их работы, но и её организация. Маленькие дети работали на полях в течение периодов времени, по его оценке, равных целому дню или даже больше, не прерываясь, чтобы поесть, попить и прочее. Даже естественные надобности они отправляли не отходя от места работы. Взрослые же иногда работали по два периода бодрствования напролёт, игнорируя период сна, и никто при этом не жаловался. Терман полагал, что так же, как и песня, которую пели Майна и Ланц, в них была заложена работа на полях, являвшаяся единственным смыслом их жизни.

Сам он был предметом их постоянного удивления, так как почти всё время лежал в кровати, не чувствуя необходимости бежать на поле.

Это не портило его отношений с аборигенами. Он даже чувствовал неловкость за то уважение, которое они оказывали ему за его способность давать им имена.