Дана Арнаутова - Колечко

— Оте-ец… — прошептала она измученно. — Ты что же думаешь, я, княжна Боревская, до свадьбы под кого-то гулящей девкой легла? Князь Боревский его отец. Родной мой брат по отцу. Что смотришь? Силой взял. Спьяну да со злости. Потому и хотел… Знает, что не спущу. Ну, теперь уже все равно… А мне на этого ребенка всю жизнь смотреть? Да дай ты его сюда! Не бойся, не трону…

Зло глянув на Гуннара, она забрала сверток, откинула мех с личика, глянула. Обхватив двумя руками, прижала к груди.

— Не виноват он, сама знаю. Только лучше бы ему не родиться…

— То, ваша светлость, не нам решать, — вымолвил Гуннар.

Ожидаемо накатила усталость, кости разом заныли, словно с коня он свалился только что. А ведь до этого не чуял. Поднявшись с полости, Гуннар поднял свой нож, которым обрезал пуповину, закончил то, что княжна начала с постромками мертвого коня. Обрезав лишнюю упряжь, связал ремни и кое-как перепряг успевшего успокоиться мерина.

Боревская следила за ним, прижимая ребенка к груди так, что и не отнять, пожалуй. Руки ее, словно сами по себе, гладили ткань плаща, темные косы, выбившись из-под меховой шапочки, змеились по плечам. Краем глаза Гуннар заметил, как княжна расстегивает свитку, прикладывает ребенка к груди, прикрывая его сверху полой. Отвернулся, заметив возмущенный взгляд, спрятал улыбку. Несдобровать князю. Такая волчицей загрызет. За позор ли, за ребенка… А он, Гуннар, поможет. Стало темнее — луну заволокла свинцово-серая туча. С неба, плавно кружась, полетели крупные снежинки, не тая на мертвых лицах, конской и волчьей шерсти. Гуннар постоял над Конрадом Кригсом, бывшим студиозусом, капитаном наемников, бродягой и верным товарищем. Закрыл слепо глядящие в ночное небо глаза. Снял на память с пояса капитана чеканную фляжку. Прикрыл глаза и Марвину-чернявому. Сташек, для которого первое дело у капитана Конрада оказалось последним, остался где-то там, на склоне холма, как и служанка княжны. Ловчего Яцека не стал даже переворачивать. Сзади подошла княжна, глянула вопросительно, прижимая к груди серый сверток, и Гуннару подумалось, что славно было бы ребенку пойти в мать — даже измученная, Боревская была хороша красотой сильного хищного зверя.

— До Логова вас довезу, — помолчав, сказал Гуннар. — А там, как знаете. Возьмете с собой — пойду. Нет — сам до князя доберусь.

— Он тебя ждать будет, — глухо ответила княжна. — Не так надо. Со мной пойдешь. И вернешься потом тоже со мной. Я от Логова людей пришлю, чтоб тела подобрали. А нам исчезнуть придется. Надолго исчезнуть. Пойдешь со мной, наемник?

— Сорс. Меня зовут Гуннар Сорс, ваша светлость.

Глядя в глаза, она протянула ему руку, и Гуннар, склонившись, коснулся губами холодной бледной кожи. Усадил в сани, накрыл до шеи все той же полостью, подоткнул. Привалившись к бортику, она смотрела вдаль невидящими глазами, а где-то в глубине меховых складок посапывал новорожденный княжич Боревский.

— В полнолуние родился, — негромко сказал Гуннар, садясь рядом и берясь за вожжи. — Счастливым будет.

— У нас говорят — под волчьим солнышком, — отозвалась княжна. Глянула назад, на тела и кровавые пятна на снегу, усмехнулась. — Да, счастливым…

Когда сани скрылись за холмом, в мешанине тел что-то зашевелилось. Крупный волк поднял лобастую голову и заскулил. Ему никто не ответил, но волк выл все громче, пока, наконец, вдалеке, у леса, ему не ответил голос собрата. Словно солдат, выполнивший последний долг, волк уронил морду в снег и закрыл глаза. А вой, подхваченный, несся все дальше и дальше, все новые волчьи голоса вплетались в него. В маленькой хижине у лесного озерца старуха подняла седую голову от пряжи, прислушалась. Встала, отложив работу, открыла дверь на улицу и замерла на пороге, между светом очага и зимней тьмой. Вой плыл над лесом, отражаясь от полной луны.

— Вот и дождалась, — проговорила старуха, вглядываясь во тьму. — А думала, уже не будет на моей памяти такого. Не помиловали светлые боги.

— Что там, бабушка?

Белобрысая девчонка лет пяти, простоволосая, в длинной шерстяной рубашке, подошла сзади, растирая руками заспанные глаза. Старуха опустила на ее головку морщинистую руку.

— Волчий князь родился.

— Это волк, что ли?

— Не волк. Человек. Но любой волк его признает за вожака. Под волчьим солнышком, на кровавой дороге, от греха сестры и брата рождаются такие, как он. И раз пришел волчий князь в этот мир, быть бедам. Войне, или голоду, или мору. Ну, иди в дом, не студись…

Заперев дверь, она опустилась на колени перед девчушкой, прижала к себе, поцеловала макушку.

— Не бойся, дитятко, это еще не скоро будет. Когда ты совсем большая станешь.

— Бабушка, а нельзя этого князя убить?

— Можно, детка, — скупо улыбнулась старуха. — Только он-то не виноват. Ему судьбой назначено людей вести, как вожаку волков. А к добру или худу его дорога вывернет — то никому не ведомо.

— Вот я вырасту и выйду за него замуж, — пообещала девочка, зевая. — Он будет меня слушаться и станет хорошим. Расскажи мне сказку, бабушка.

— Спи, детка, не время для сказок. Под волчьим солнышком сказки страшные складываются… Спи, родная.

Уложив девочку на лавку, под меховое одеяло, старуха подбросила в огонь пару толстых поленьев, опустилась на колени у очага. Девочка спала. Ей снились сани, летящие по снегу, и луна, освещающая им путь.

Мелкая

— Мы же просто пошутили… Пошутили! Пашка вечно таскался с мистической дрянью: то ловцы снов, то руны, то бубны шаманские. В этот раз притащил книгу. Даже не старинную, дешевку в мягкой обложке. И весь вечер, пока ребята пиво хлестали, нес хрень про ритуалы, древних богов, чудовищ, которых порождает сон разума. Достал всех, в общем. А мелкая, сеструха его, таскалась за нами хвостом, под ногами путалась. Потом и Пашка напился. И кто-то предложил провести ритуал. Вот прямо тут и сейчас! А чего? Море, дача, пива — залейся. И девственница есть, ага. Да что мы, уроды, проверять? Ей же тринадцать! Было. Уложили на стол в беседке, сделали рожи постные, а Пашка прочел из книги какую-то галиматью, что и на трезвую не выговоришь. И все! Потом поперлись купаться. Ночь, луна, прикольно. Не знаю я, кто заметил, что мелкой нет. Да не знаю! Нет, не Пашка. Он после ритуала отрубился. А она потащилась. И все время на глазах была, мы же не сволочи, никто бы ее не тронул. Это же Пашкина сестра. Я бы сам за нее любому башку оторвал. Потом смотрим — нет ее. И началось…

Спасатели приехали, следом менты, Пашкины родители. Судорога в воде. Да не кричала она! А может, и не слышали. Орали, песни пели. Как Пашкина мать на нас смотрела — не дай бог такой взгляд увидеть. Через две недели, уже в городе, я узнал про Пашку. Что он на той даче повесился. На девятый день, после поминок. Урод, хоть бы родаков пожалел. Хотя, может, и правильно. Потому что погиб Серега. Поскользнулся в ванне и разбил голову. А Витьку током долбануло, он розетку чинил. Сто раз чинил — и ничего. Олег консервным ножом порезался. Врачи только руками развели — стремительный сепсис. Несчастные случаи, да. Хотя Толян вот с балкона кинулся. На глазах у всего двора. И ведь не пил в тот день.