Завтрашний царь. Том 1 - Мария Васильевна Семенова
При поясе болтался кинжальчик, руки что-то искали у парчового ворота. Югвейн шагнул на ступеньку, плечом прикрывая юнца. Не присоветовал убежать, затвориться в опочивальне… без толку, только муки продлять. Улыбнулся через плечо:
– Твой род хорошо кормил моих предков, славный Кайден.
Всё однажды случается в последний раз. Последний скрип двери, последняя боль, последний взгляд. Одна жизнь кончается нагло, врасплох, от шальной стрелы, от припадка, от лютой невстречи. Другая – с оттягом и переплясами, глаза в глаза со смерётушкой. Югвейн жил последние мгновения и отчётливо понимал это.
Бегство с Громового Седла, приправленное давним соромом Пропадихи, наконец-то перестало жечь душу.
Югвейн вручил себя Владычице и подумал, что одного-двух из этих чужих он точно положит прежде, чем положат его.
Облак позже клялся, будто слышал крики и шум, донёсшиеся из крепости… Может, вправду слышал, у гусляров уши не как у прочих людей.
Ожидание не затянулось…
Спустя малое время заскрипели, отворяясь, ворота.
Крепость сдавалась.
Гуляй и иные, кто был настолько же зорок, сразу стали плеваться.
Храбрые сокольники выпустили вперёд баб.
Знать, слишком жутко было выходить безоружными, уповая на скудное милосердие Неуступа. Вот только ждать, пока он железным кулаком стукнет в ворота, было ещё страшней.
Ильгра зло зашипела, убирая топорики. Эх, не судьба!
Молодые чернавки, зарёванные, от ужаса нетвёрдые на ногах, с низкими поклонами поднесли Сеггару два больших блюда. Оба накрытые узорчатыми завесами, впопыхах сорванными со стен пиршественной палаты.
На первом под расшитой тканью бугрились три холмика.
На втором – только один.
Сеггар понял, вздохнул, кивнул Хонке: вскрывай.
При виде склонённого копья у чернавок вовсе подломились колени, но длинное железко лишь сдёрнуло первое покрывало.
Так и есть! На резном донце лежали три головы. Самого боярина, его начального сокольника и младшего сына. Голову старика Гволкхмэя ссекли с мёртвого тела. Вогана с Югвейном обезглавили только что, по блюду растекалась тёплая кровь. Судя по глубокой ране на лбу, Югвейн отбивался. Лицо Вогана застыло в детской обиде. По верхней губе пролегла зелёная струйка.
Сеггар не стал ничего говорить, но ко второму блюду подошёл сам. Выволок Орлиный Клюв и поздравствовал, лязгнув в нагрудный панцирь огнивом. Царские и калашники у него за спиной обнажили клинки, трижды ударили по щитам – гулко, скорбно. Сеггар снял кованые рукавицы и шлем. Бережно, обеими руками поднял роскошную полсть.
Смешко был изуродован, но ещё узнаваем.
Рядом на блюде лежало украденное у мёртвого. Воинский пояс, тяжёлый от серебряных блях. Ножны, обломки лука, колчан.
Сеггар опустил покрывало. Витязи приняли блюдо.
– Баб в сторону.
Голос Неуступа звучал как из-под земли, скрежеща задавленной яростью. Чернавок сдуло. Кайденова чадь влипла друг в дружку, беспомощная против вражеской рати. Да что рать! После битвы у перевала от одного Сеггара впору всей сарынью бежать…
– Сказывал я вам, что́ будет, коли ещё на разбое поймаю?
Здесь были помнившие Пропадиху. Кто не помнил сам, тем рассказывали отцы.
Кайденичи стали оседать наземь. Сперва кто-то один, потом обвалом, и вот уже все, подвывая, стукали лбами в неподатливый снег.
Гарко смотрел на великого воеводу. Впитывал повадку и власть.
– Сокольничьи кафтаны долой.
Боярские люди задёргались, спеша, срывая петлицы. Жалованная ловецкая справа кровяными пятнами падала в снег.
– Прочь с глаз.
Вот так. Полураздетыми, в том, что на плечах задержалось. Без оружия. Без припаса. За кряж, за окоёмы бедовников, надёжно оградившие Уркарах… А далеко отбежишь? А как повезёт.
Пустынно безлюдное дикоземье, но не безжизненно. Всюду глаза, всюду чуткие уши, внимательные носы. Каркнет ворон, расскажет лисе, та шепнёт волку и росомахе.
О людях, бредущих через снега. О том, что они шаг от шага слабеют. Ещё полдня или день – и станут просто едой.
Это все понимали.
Сеггар сплюнул сквозь зубы.
– Прочь, не то руки́ не сдержу…
И они бегом потекли прочь, потому что у живых есть какая-никакая надежда, а у мёртвых нет и её.
Разговоры в общинном доме
– Смешко сына растил, – сказал Окаянный. – В Игрень-хуторе.
«А я сына не родил». Эти слова Сиге оставил при себе. Молодой воевода лежал слабый, ненадёжный. То чуть оживал, то вновь дрожал в лихорадке.
– Жаль боярича меньшого… – Голос Окаянного звучал тихо, но внятно. – Смешко лук нёс в подарок ему… по руке, слабенький… привечал…
– Всё от страха, – вздохнул Сеггар. – Хозяйскими головами вздумали каяться. А то вдруг усомнюсь, об кого косарь затуплять.
– На костёр… погребальный… пусть об руку через мостик уйдут…
Сеггар помолчал, подумал, спросил:
– Как советуешь с палатами поступить? Сжечь бы, да труд людской неохота в дым обращать. Был бы хоть мальчонка хозяин…
Единственный глаз Окаянного заслезился на свет, стал закрываться.
– Матушка! – встревожился Облак.
Кузнечиха откинула одеяло, глянула швы. Положила обе ладони Окаянному на грудь, шепотком усмиряя неровное, судорожное биение.
– Вот слово первое: есть камень белый, на том камени столец золотой, на стольце том воссела дева премудрая… а прядёт она перстами белыми да золотую кудель, нитки продевает в серебряные уши игольные…
Сеггар прислушался. Заговор был андархский.
– Вот слово второе: шьются у молодого Сиге жилки и жилочки, с жилками кровь, с кровию раны, часть с частью, кость с костью… и в день, и в ночь, и по утренней заре, и по вечерней заре… Вот слово третье: а другим ранам здесь век не бывать…
Сиге вдруг трепыхнулся, прошептал:
– Отдашь ли за меня доченьку, матерь? Пусть у моего костра невестой стоит… принесёт от доброго мужа, моим назовёт… роду продление…
– Видали мы таких скорых на свадьбу и смерть, – усмехнулась лекарка. – Имечка не разузнал, орешка медового не поднёс, а туда же?
Сеггар ушёл от них на другой конец дома. Туда, где позванивала чуварская вагуда.
– Гибнуть бесславно не захотим… В битве неравной наши плечи мы сплотим…
Гуляй показывал игрецу песню сеггаровичей, но толку с Гуляя! Струны вели голосницу неуверенно, наугад.
– Облак вживую слыхал, – наконец вспомнила Ильгра. – Иди сюда, Облак!
Увидела Неуступа, улыбнулась ему. У него почему-то сердце ёкнуло от этой улыбки. Глядя на воевницу, Сеггар опять почти вспомнил… тут пришёл Облак, послушал, кивнул, негромко напел.
Вот же чудно́! При совершенно той же попевке его призыв к последнему бою очень мало напоминал Незамайкин.
У того пылала ярая гордость: да, падём! – но враг и через нас мёртвых убоится ступить!
А у Облака: да, чести не отдадим, но погибнем, погибнем…
Пока воевода пытался понять, как так получается, певцы согласились о голоснице, стали искать созвучья. Сеггар выждал ещё, поскольку игрецов прерывать не рука
