Алексей Евтушенко - Колдун и Сыскарь

…Сыскарь стреляет козлоногому в голову, попадает, видит, как Григорий, отшвырнув Светлану в сторону, будто сломанную ненужную куклу, ухмыляясь, шагает к нему, на ходу превращаясь в волка-оборотня. По тому, как падает Светлана, неестественно вывернув шею, Сыскарь понимает, что она уже мертва.

— Нет!! — кричит он.

— Сожри его! — рявкает Бафомет. — Сожри его, Самовит!

Андрей стреляет, но слышен лишь сухой щелчок. Кончились патроны.

«Вот теперь п…ц, — отстранённо думает он. — Это была последняя обойма».

Но у Симая есть второй пистолет, и на этот раз им везёт. Тяжёлая серебряная круглая пуля, над которой поп из имения князя Василия Лукича Долгорукого прочёл все нужные молитвы, с громом и пламенем вылетает из ствола и попадает Бафомету точно в середину груди. Кажется, что от раздавшегося визга сейчас лопнут и вытекут глаза. Но этот визг перекрывает низкий, всесокрушающий, торжествующий рёв…

…Сверху падают кирпичи, по церкви проносится ветер, пламя свечей трепещет, часть из них гаснет. Сыскарь поднимает голову, смотрит туда, где когда-то барабан церкви венчал купол. Теперь там лишь круглая дыра наружу. В эту дыру, словно нехотя, заглядывает ущербная луна, а потом луну перекрывает что-то большое, тёмное, шевелящееся…

…Пол уходит из-под ног. Сыскарь падает на спину. Последнее, что он видит, — это человеческие глаза на звериной морде, глаза, полные жёлтой пылающей ярости, и занесённую над ним мохнатую лапу с длинными острыми, будто отполированными когтями. И тут начинают шататься и рушиться стены…

Эпилог

Отец Николай закончил отпевание и трижды перекрестил воду Иваньковского водохранилища.

Из-за туч выглянуло солнце, рассыпало веером лучи, и они заплясали весёлыми огненными бликами на мелкой волне. Ласковый ветерок пробежал по ветвям растущей рядом ивы, и Сыскарю почудилось в шелесте листвы тихое-тихое «спасибо».

А может, и не почудилось.

Он покосился на стоящего рядом с непокрытой головой кэрдо мулеса, спросил вполголоса:

— Слышал?

— Да, — шёпотом ответил Симай. — Слышал.

— Вот и всё, — сказал отец Николай. — Будем надеяться, их души теперь найдут успокоение. И не только их. Много там оказалось… неотпетых.

— Спасибо тебе, отец Николай. — Симай надел на голову шляпу. — Сразу на душе полегчало. Удивительно всё-таки. Было село Корчёво, стал город, а потом его взяли и затопили. Разве можно так делать? Не по-людски как-то, нет?

— Эх, — сказал отец Николай. — Если б всё в нашем мире делалось по-людски…

После битвы с колдуном Григорием и его тёмными силами прошло десять дней. Почти настало лето.

Сыскарь вытащил сигарету, закурил. В голову вступила тупая противная боль, подкатила тошнота. Он поморщился, бросил сигарету, затоптал.

— Болит? — участливо спросила Ирина.

— Есть маленько.

— Врач сказал, что лучше не курить. Помнишь? Сотрясение мозга — дело серьёзное.

— Помню. Врач прав.

Неделю Сыскарь и отец Николай провели в больнице. Обоим сильно досталось, когда рухнули стены церкви. Везучий Симай отделался царапинами и парой шишек на голове, а Ирина потерей сознания (она отдала довольно много крови старому мёртвому цыгану Баро) и слабостью, которая прошла в домашних условиях через пару дней. Самое удивительное, что дотащил всех на себе по очереди до машины, а потом умудрился довезти ночью чуть до самой Москвы всё тот же Симай, чьё прозвище и впрямь не зря было Удача.

«Я просто наблюдал, как делаешь ты, и старался повторить, — объяснил он Ирине, когда та пришла в себя и сменила его за рулём. — Это было трудно, но не труднее, чем драться с колдуном». На вопрос же, почему он не попросил помощи у жителей села Кержачи, ответил: «Не знаю. Мне показалось, что от этого места нужно было убраться как можно скорее и дальше. Я ведь не нашёл там ни единого трупа. Ни колдуна, ни Светланы, ни всей этой нечисти — никого. Оно и понятно. Там, куда приходит Последний, редко кто остаётся. Всё. Конец гулянке». Отвечать же, кто такой этот Последний, не захотел наотрез, сославшись на старую и неразгласимую ни при каких обстоятельствах цыганскую тайну. И как его потом на сей счёт ни пытали, молчал.

Прав был кэрдо мулеса или нет, но факт остаётся фактом. Когда через три дня Ирина, слегка оклемавшись, приехала в Кержачи, чтобы разведать обстановку, то была поражена. Никто из жителей деревни не мог вспомнить ни учительницу Светлану, ни колдуна Григория, ни молодых частных сыщиков из Москвы Андрея и Ивана.

Как отшептал кто. А может, и вправду отшептал — последний подарок от мёртвого табора и цыганки Лилы…

Заброшенная церковь? Да, есть такая. Разрушилась окончательно после недавнего природного катаклизма в виде сильнейшего циклона с грозой, ливнем, ветром и градом. Бывает.

И только маленькая девочка по имени Аня, снова попавшаяся ей навстречу со своими гусями, поздоровалась:

— Здравствуйте, тётя.

А потом тихо добавила, глядя очень серьёзно большущими зелёными глазами цвета молодой травы:

— Не ищите Свету, не надо. Там, где она сейчас, ей хорошо.

— А Григория? — невольно вырвалось у Ирины. — Колдуна вашего? Ты его помнишь?

Девчушка нахмурилась, покачала головой, молча погрозила ей пальцем и ушла, не прощаясь и не оборачиваясь, по улице вслед за гусями.

Они сели в машину. Ирина завела двигатель, тронула кроссовер с места, вырулила на проселочную дорогу. Ничего. Через пару километров начнётся асфальтированная двухполоска, затем федеральная трасса, а там и до Москвы недалеко. Её любимый сидел рядом. Пусть он пока ещё не знал, что любим, пусть лицо его осунулось и даже постарело, пусть в волосах, которые шевелил ветерок из открытого окна, проглядывала первая седина, но жизнь продолжалась, а значит, и оставалась надежда на ответную любовь и счастье. И это было самое главное.

Примечания

1

Поприще — древнерусская мера пройденного пути. В данном случае равно примерно километру. (Здесь и далее примеч. авт.)

2

Понёва — древнерусская юбка из шерстяной ткани.

3

Жартовать — шутить (украинское, белорусское, польское, древнерусское слово). Жарт — шутка.

4

Шувани — колдунья, ворожея (цыганск.).