Ян Сигел - Заклинатель драконов

Ее наблюдение нарушил звук отпираемого замка. Дверь открылась. Она обернулась.

—Доброе утро, — сказал Харбик. У него, как и всегда, были манеры идеального слуги, но голос был монотонным, и в ярком свете утра Гэйнор заметила всю невыразительность его мятого лица. — Боюсь, вы пропустили завтрак, я заглядывал к вам в половине десятого, но вы спали. Как бы то ни было, но я принесу вам ленч. Полагаю, что прежде всего вам нужен туалет.

Гэйнор, вспомнив вазу для фруктов, покраснела. Она сказала:

Да, пожалуйста, — и подумала, что не сказала ведь пожалуйста с особым нажимом, чувствуя внутренне, что внешне бесстрастному Харбику доставляет удовольствие ее покорность, ее смущение, ее выдержка при этих мелких оскорблениях.

Следуйте за мной, — сказал он. — Запомните, за вами наблюдают. Все время.

Существа из ночного кошмара… с их слюнявыми ртами… Глаза, глаза в обшивке стен комнаты…

Она отбросила прочь свои фантазии и стала выискивать следящие камеры, но не увидела ни одной. Нечего было добавлять к уже существующему ужасу.

Я не собираюсь убегать, — сказала она. В данный момент это было правдой. Она понимала, насколько слаба.

Вам это не удалось бы, — ответил он. Или возможно, это был не ответ, а предупреждение. По его тону ничего не возможно было понять.

В туалете на двери был замок, что давало ей несколько минут уединения, но там не было окна. Хотя даже если бы оно и было, то она туда не смогла бы взобраться. К тому же, судя по всему, комната находилась на втором этаже, то есть слишком высоко над землей.

Харбик принес ей в комнату ленч, состоящий из густого овощного супа, темного хлеба и сыра.

Я хочу увидеть Уилла, — сказала Гэйнор, когда Харбик поставил поднос. — Где он?

В менее комфортабельных условиях, чем вы, — ответил Харбик, игнорируя ее просьбу.

День тянулся ужасно медленно. Гэйнор подумала, что так, наверное, бывает в тюрьме — тупой, тупой, тупой страх, но не переходящий в приступ паники. У нее не было ни телевизора, ни книг, нечего было делать, оставалось только думать, думать о том, какую же ценность она собой представляет. Эти размышления привели к тому, что у нее стал бешено биться пульс, и она кинулась к двери, стала стучать и кричать, чтобы ее выпустили, и в конце концов она поняла, что это усилие лишило ее последней энергии. Она вернулась к окну и попыталась раскачать решетку, но решетка была зацементирована и неподвижна. «Даже если я с ней справлюсь, как мне выбраться наружу?» — размышляла Гэйнор. В сказках героини связывают веревку из простыней, но, хотя здесь было достаточно простыней, они были такими крепкими, что их невозможно было разорвать, а у нее не было ни ножа, ни ножниц. К тому же ей и в школе никогда не удавалось хорошо лазать по канату, а сейчас тем более вряд ли у нее это получилось бы. «Но, — подумала она, — было бы еще хуже, если бы я смогла сделать из простыней веревку и умела бы по ней спускаться, ведь решетка закрывает окно».

Периодически она обследовала зеркало, вспоминая свой опыт, выискивая в нем отражение, которого не должно было там быть. Но зеркало оставалось просто зеркалом, гладким, прозрачным, как будто воспоминания, которые оно могло бы отразить, были скрыты за полировкой и не существовали. Харбик сказал, что за ней наблюдают, и она стала выискивать в портретах на стенах потайные дырочки, обследовать электропроводку и ручки шкафа, ночного столика, стараясь найти в них миниатюрные камеры. Наконец она решила, что он сказал это, просто чтобы напугать ее. Возможно, впрочем, что он и сейчас за ней наблюдает, радуясь ее страху, наслаждаясь им, — но откуда? К ней вместо страха пришла ненависть — не к доктору Лэю, который был слишком сильным, далеким, но к Харби–ку. К Харбику в его безукоризненном костюме, с внешней учтивостью и с легким намеком на сходство с Геббельсом. Эта ненависть была так же бессмысленна, как и вязание веревок из простыней. Эта ненависть была слишком слабым чувством, чтобы превратиться в пламя, и мысли о нем лишь наполняли ее ужасом и отвращением. Отвращением не только к нему, но и к себе, к своему страху, к своей беспомощности, к своей глупости, которая завела ее сюда. «Мы ни за что не должны были ехать сюда, — думала она. — Ферн вернется в свое тело без нашей помощи. Что сказал Дух? Я бросил кости и видел ее. Она проснется и приедет сюда, чтобы найти нас».

Безнадежная серая депрессия наваливалась на Гэйнор, и это было хуже, чем паника. В середине дня Харбик принес ей чашку чая и тарелку с бисквитами. Она тупо смотрела на него.

Ваша подруга скоро будет здесь, — сказал он не для того, чтобы ее поддержать, а просто чтобы оживить. — Она захочет, чтобы вы были живы. Хозяин в этом уверен.

Какой хозяин? — спросила Гэйнор, и он, показалось, испугался. Он удалился, не сказав больше ни слова.

Стемнело, он принес ей ужин и отвел в туалет. В нем чувствовалось сдерживаемое возбуждение, будто муж–убийца предвкушает тот вечерок, когда будет распиливать свою жену. Гэйнор подумала: «Я должна что–то сделать. Я должна что–то сделать». Ее охватила лихорадка другого свойства, отчаяние превращалось в манию.

В одиночестве ее решительность стала приобретать активную форму. К счастью, она начиталась правильных книг — не той «серьезной» литературы, где героиня — мать–одиночка, у которой несчастная любовь, но той, где вяжут канаты из простыней или убегают из комнаты, ударив ничего не подозревающего тюремщика подходящим для такого случая орудием. Когда Ферн прибудет, рассудила Гэйнор, Харбик поведет меня по лестнице вниз. Он не будет ожидать нападения, он думает, что я слишком тупа, слишком запугана и не способна к решительным поступкам. И он ниже ростом, ударить будет нетрудно. Она должна будет спрятаться за дверью, и он войдет в комнату… Надо усыпить его бдительность. Если взбить одеяло, свернуть свитер и положить на подушку, то он (темно–бордовый) в темноте сойдет за каштановые волосы. Тогда она будет поджидать, но нет, неправильно, он ведь зажжет верхний свет. Лучше оставить гореть лампу около умывальника, ее свет не достает до кровати. Гэйнор сняла свитер, чтобы устроить его на кровати. Теперь осталось только найти, чем ударить.

Но тут не из чего было выбирать. Она решила сначала открутить ножку стола, стоящего у кровати, но ножка была очень крепко приделана, к тому же покосившийся столик будет выглядеть весьма подозрительно. Картины в такой роли выступают только в кинокомедиях, вы не можете никого ударить куском холста. В конце концов она остановилась на своем давнишнем «друге» — вазе для фруктов. Она была большая и довольно тяжелая. Гэйнор уселась на стул, вцепившись в вазу, прислушиваясь к шагам, ожидая поворота ключа в замке. Она дрожала, но убеждала себя, что это не важно. Не нужно обладать спокойной рукой, чтобы ударить человека по голове.