Жертвуя малым (СИ) - Медейрос Вольга

— Ты сам видел, Светлый, Предвечная вошла в нее и вместе они попрали живое пламя. Но потом… Предвечная спустила ее с небесной тропы на землю и умчалась стремглав, как лань, почуявшая волка. Кого Она почуяла, Светлый? Что Ее так напугало? — старик говорил хмуро и в лицо Солю не смотрел.

Вернулся, прихрамывая, Молодой, вдвоем с шаманом они намочили тонко выделанный отрезок шкуры, бережно положили его на бледный лоб Волчицы. Соль сидел рядом, сжимая ее горячую руку, вглядываясь в неподвижное, облитое потом, как воском, с заострившимися чертами лицо. Она была так прекрасна, когда танцевала, так божественно хороша! Она и сейчас была прекрасна, но уже иной, мертвенной статуи красотой. Но дышала уже спокойнее. Но — дышала.

Старик принес новые шкуры, Соль закутал Волчицу в них.

— Пойду, — со вздохом сказал старый шаман, поглядев с минуту на застывших у ложа внучки Соля и Косточку. — Пойдем, Молодой. Расскажем волкам, что Матерь жива.

Юный волк с состраданием поглядел на Акмэ, видно было, как ему хочется коснуться ее руки, но он не решается. Соль протянул ему ладонь, в которой, переплетя пальцы, сжимал безвольную ладошку Волчицы, раскрыл. Хромой волк взглянул с благодарностью, робко коснулся белых тонких пальцев. Поспешно поклонился и юркнул под полог вслед за шаманом.

Обняв ее узкую, горячую ладошку обеими руками, Соль сгорбился над завернутой в шкуры Волчицей. «Приди в себя, — звал он. — Пожалуйста, приди».

Ее рука шевельнулась, как птичка, в его ладонях, и, вскинув взгляд, он увидел, как она, хмуря брови, пробуждается.

— Акмэ!

— Соль, — отвечала она ему слабым голосом, глядя, как он наклоняется над ней. — О, Соль!..

Она подняла руку, слабо дотронулась до его лица. Он придержал ее ладонь, прижал к щеке, ощущая, как грозный жар уходит из ее тела. Она возвращалась к нему из забытья, возвращалась из транса, окончившегося столь внезапно и пугающе, и была она как будто другой. Прежней решительной, яростной радости уже не читал он в ее ярком небесном взгляде.

— Что случилось? — спросил он ее, а она выпростала из-под шкур другую руку и обвила его за шею, слабо, но настойчиво. — Она говорила с тобой? Что Она сказала тебе? — он наклонился к самому ее опечаленному лицу и задал свой вопрос ей в губы, дыша ее дыханием. Она прижала его к себе, заставив упереться лбом в лоб, взглянула — пронзительно и грустно.

— О, Соль, — прошептала она, и крупные слезы, как внезапный летний ливень, полились из ее голубых глаз без остановки. — Она сказала мне, что у нас никогда, никогда не родится волчат.

Закрыв глаза, прижимая его — лоб ко лбу — к себе, она беззвучно плакала, словно несправедливо обиженный ребенок. А он смотрел на нее, по-прежнему держа ее маленькую слабую ладонь на своей щеке, и думал о том, что сердце его, пусть ненастоящее, пускай искусственное, сердце не человека, но робота — что оно разорвется, если он и дальше будет смотреть на то, как его Акмэ плачет. И он рад был отдать свое сердце, отдать свою жизнь, все, что только у него есть, лишь бы знать, что тогда — в обмен на это — она перестанет плакать. Он готов был вернуться в пещеру в скале, опуститься на самое глубокое дно океана, прыгнуть с кручи в ледник, если бы только мог знать, что тогда — в обмен на это — она будет живой и веселой. Он согласен был променять свое короткое и огромное, как вселенная, время в стае, все то счастье свое, которое она ему подарила, лишь бы твердо, наверняка знать — Волчица проживет счастливую жизнь. И впору было выть от бессилия, понимая, что все это — невозможно.

— У тебя будут щенки, Акмэ, — прошептал он ей в губы, ловя горький вкус ее слез. Она нахмурила брови, беззвучно плача, слегка мотнула головой. Он обнял ее за макушку свободной рукой, тоже прижал, как она — его, и заговорил, торопливо, хрипло, комкано. — Косточка любит тебя, и он шаман. Если сказать ему, если Светлый скажет, он не осмелится ослушаться. Он придет к тебе, и он… хороший, Волчица, поверь. Он молод, и он… обожает тебя, и с ним… с ним у тебя будут волчата, Акмэ! Слышишь? А так… Предвечная правильно сказала тебе, и хорошо, что ты ее послушалась. Акмэ, Волчица, прости, это было бы… это было бы чудо, если бы щенки были, но поверь, чудо невозможно. Ты выбрала… не того. Ты Мудрая Матерь, ты спасла, и за это… вечно благодарен тебе, но поверь, пожалуйста, не плачь, пожалуйста, не сожалей о том, чего нет и быть просто не может. Пожалуйста, будь счастлива, Акмэ, выбери Косточку… Молодого Вождя, его ведь теперь так зовут, вот смотри, вполне взрослое имя, ну и что, что он немного моложе тебя, зато вы оба — волки… — он говорил и говорил, неловко, путаясь, прижавшись лбом к ее горячему лбу, касаясь ее губ своими губами, ловя ими запах ее слез. Но потом вдруг слезы кончились и он увидел, как она улыбается, словно заря расцветает над разоренной деревней. Недоуменный, но испытывающий невыразимое облегчение от того, что снова видит ее ясную улыбку, он посмотрел в ее яркие, цвета южного моря глаза, и умолк смущенно. А она улыбнулась шире, шевельнула ладонью на его щеке, заставляя его убрать руку, и с прежней своей веселой ласковостью сказала:

— О чем ты таком говоришь, возлюбленный мой? Нам с тобой не нужен Косточка, ни какой другой волк, чтобы заложить мне волчат. В таком простом деле мы легко обойдемся без помощников, ты и я, как обходились уже не раз, Соль, — она обвела пальцами линию его скулы, подборок. Он хлопнул на нее глазами, не понимая. Она легко поцеловала его. И продолжала, — волчихи способны зачать потомство раз в год, что с того, что в прошлый раз не получилось? Мы могли бы попробовать в этот год, а потом в следующий. Сложись все иначе, — яркие глаза ее помрачнели, — мы могли бы пробовать каждый год. Если ты бы захотел, конечно. — Она вновь поцеловала его игриво, он мотнул головой, не понимая. «Пробовать каждый год?» Но ведь Предвечная сказала ей… — Но Она рассудила иначе, — другим, совсем уже не веселым голосом докончила Акмэ. Улыбка, дрожа, сошла с ее лица. — Она сказала мне, щенков не будет потому, что я не успею их родить. Я… ступлю в серые пустоши раньше, чем смогу родить их для стаи, Соль. О, бог мой, любимый, мне так грустно! — она вновь прижалась губами к его рту, но сейчас он истолковал ее жест, как крик отчаяния. Перед лицом пророчества, перед чудовищным ликом откровения она тянулась к нему в поисках утешения. Он целовал ее в ответ, стараясь, как умеет, разделить ее одиночество, оградить ее от страшного знания, и отказывался верить ушам. Предвечная, Та, кто играет в тенях на воде, обещала ей скорую смерть? Та, чей тихий голос даже Мудрые волчьи Матери слышат нечасто, Та, кто никогда не говорит прямо, Та, кто родила землю и всех живых существ для любви и радости?! Она обещала Акмэ, его Акмэ, — скорую смерть?! Она осмелилась сказать ей об этом?! Да как посмела Она такое сказать?!

Соль целовал Волчицу, жадно, неистово, и крепко прижимал ее к себе. Она скинула шкуры, обвила его руками и ногами, торопливо срывая с него одежду из выделанных шкур. Они сплелись, вжались друг в друга, сильно, страстно, как звери, как дети, прячущиеся от ливня в темном недобром лесу, потерявшиеся в темноте. Они любили друг друга, как дети не умеют, но детскими, невинными были их помыслы, когда, страшась космического одиночества, стремясь закрыть, защитить один другого от безразличной хари смерти, от бездны, тщились они врасти друг в друга, преодолев сопротивление плоти и костей, срастись, слиться, стать неразделенными. Стремясь породить новую жизнь, бросить вызовом ее в слепое лицо небытия, оберегая — один другого и делясь — страхом, любовью, желанием защищать. Избывали они вселенское одиночество, один и один — не один, один и один — не так чудовищно страшно стоять против рока.

По шатру старика шамана, могучая, как гроза в ущелье, раскатилась вспышка белого света, и Соль, выдохшись, упал в объятия Акмэ, ее белые ляжки обнимали его бедра. Он ощущал себя опустошенным, гудящим изнутри, как колокол, как барабан, и таким же мощным, туго натянутым и пустым. Ни капли лишней, темной, грязной энергии не осталось в нем, он словно состоял из миллиарда взвешенных частиц, как будто он был свет, несущийся в кромешной темноте космоса, он был эфир, легче воздуха, легче самого лебяжьего пуха, он был разрежен, очищен, целеустремлен. Как тончайшей закалки клинок, замерший в мизерном волоске от вражьего горла.