Вера Петрук - Слепой

В первые дни Арлинг выплескивал свое бешенство на всем, что попадалось под руку — крушил мебель, бил посуду, рвал книги. Но к нему никто не явился даже тогда, когда он отломал все ножки у стола и выкинул их в окно по очереди. Арлинг понял, что если он не прекратит ломать комнату, то проведет остаток своих дней среди обломков и мусора. Как это было похоже на его жизнь.

Крики тоже не помогли. Первую неделю он кричал днем, без сил проваливаясь в сон по ночам, но на вторую сменил тактику, принимаясь голосить, едва на небе загорались первые звезды. Он выкрикивал ругательства и оскорбления в адрес Амирона, сочинял унизительные стихи и куплеты про Канцлера, монахов-делавитов, Бардарона, Дваро и даже императора. Не трогал он только Даррена. Монтеро с некоторых пор стал для него запретной темой. Как и Магда.

Кричать Арлинг перестал, когда в одну ночь решил сделать передышку, чтобы восстановить осипший голос и вдруг услышал глухие голоса откуда-то сверху. Им вторили едва слышные вопли снизу, раздаваясь в ночи, словно звуки потустороннего мира. В первые дни Регарди был слишком занят собой, чтобы слышать их, но, однажды различив, понял, что они звучали всегда, повторяя его собственные вопли тоненьким эхом. Стараясь не думать, чем занимались делавиты и кого держали в стенах обители по соседству с ним, Арлинг перешел к другим методам протеста.

Решетки на окнах прочно сидели в гнездах, не прогибаясь даже под ударами ванны, которую Регарди с трудом поднял, чтобы с размаху опустить на окно. Такой же прочной была кладка в стенах кельи. Долгое время надеждой Арлинга оставался дымоход, к которому он надеялся проковырять отверстие в стене, но, сломав все ложки, бросил и эту затею.

Однажды он притворился тяжело больным, чихая и глухо кашляя. Впрочем, явившийся в сопровождении Бардарона монах-лекарь легко вычислил обман, посоветовав Арлингу молиться доброму богу и есть больше фруктов. Подумав над его словами, Регарди сложил пару яблок и груш в самый сырой угол кельи, и, дождавшись, когда на них появилась долгожданная плесень, съел испорченные фрукты, закусив таким же хлебом. Но желаемого эффекта добиться не удалось. У него даже не поднялась температура, не говоря уже о лихорадке, которая могла бы помочь перебраться из камеры в больницу при монастыре, где, возможно, имелись лучшие условия для побега. Разозлившись на собственный организм, Регарди облился водой и всю ночь просидел под раскрытым окном, трясясь от холода и стуча зубами, но вместо желаемого воспаления легких получил головную боль и помутнение рассудка, так как под утро ему стало казаться, будто в комнате пахло горелым мясом. Испугавшись, он обыскал всю келью, но следов дыма или возгорания не нашел.

В конце концов, Арлинг погрузился в апатию, которая подсказала ему новый выход из ситуации. Зачем пробовать заболеть, когда можно получить истощение и попасть в больницу, отказавшись от пищи?

Следующие два дня Регарди к еде не притрагивался, хотя это стоило ему больших усилий. На третий день он с удовольствием проглотил бы десяток испорченных яблок лишь бы унять беспокойное урчание в животе. Тарелки с рассыпчатой кашей и теплым хлебом, миски с густой мясной похлебкой, хрустящие овощи из зимнего сада монахов, горячий чай и белоснежные куски колотого сахара появлялись и исчезали в дверном проеме, переходя в сны и терзая его по ночам.

Но хуже всего была вода — она манила его свежестью и ароматом неба, заставляя вспоминать вкус льда, который они сосали с Дарреном в детстве, откалывая сосульки от ворот школы. На четвертый день он с трудом открыл глаза и понял, что за все это время к нему никто не пришел. Может быть, все монахи давно умерли от болотной лихорадки, а он был обречен погибнуть в чертовой келье? Но ведь кто-то продолжал приносить ему пищу и забирать ее через пару часов нетронутой. И тогда Арлинг понял. Он может вообще не встать на ноги и никому не будет до этого дела, ведь для Бардарона он — предатель, а для настоятеля Лару — грешник, не желающий молиться за свою пропащую душу. Отцу просто сообщат, что с ним случилось несчастье.

Нет, он не должен умирать. Ведь Магда еще жива, и ей нужна его помощь.

Первые недели Арлинг еще считал, но когда минул месяц, жизнь в клетке показалась бессмысленной сменой дней, и молитвенник, на обложке которого он вел календарь, полетел в окно. Перестав крушить келью и истязать собственный организм, он отдался воспоминаниям. Канцлер, как всегда, оказался прав. Теперь у него было много времени, чтобы обдумать прошлое, настоящее и грядущее.

Когда Регарди понял, что повлиять на внешний мир ему не под силу, он погрузился в мир внутренний и с ужасом обнаружил, что в нем ничего не изменилось. Он ни в чем не раскаивался. Где-то глубоко в Арлинге поселилась злость, которая сплелась в тугой ком страха и ненависти, питая его уверенность в правоте своих действий. Он много думал о прежней жизни, о друзьях, отношениях с отцом и с некогда многочисленной свитой льстецов и знакомых, которая переметнулась к более благодатным берегам, едва на небосклоне Регарди сгустились тучи. Мир разделился на людей, которых он ненавидел, и тех, кто мог быть еще полезен и заслуживал внимания. Он хотел, чтобы здесь, в келье, родился новый Арлинг — хитрый, коварный, жестокий и осторожный. Он будет щедр с преданными ему людьми и беспощаден с врагами. Канцлер не сможет держать его в клетке всю жизнь, а второй раз Арлинг не допустит ошибки.

И еще он научится носить маски. Одна маска — для Элджерона, который увидит нового сына, почитающего отца и традиции рода Регарди, другая — для Даррена, который встретит раскаявшегося друга, благодарного за спасение своей жизни. Под первой маской Арлинг спрячет самый страшный заговор против Канцлера, который приведет к сокрушительному падению Бархатного Человека. Под второй скроется острый кинжал, который найдет пристанище в горячем сердце предателя. С Дваро он разберется просто — его же способом. Похищение века и судьба раба на военных галерах империи. Еще оставался Абир, но он пока не знал, как с ним поступить. Интуиция подсказывала, что дядя вряд ли был осведомлен о планах Дваро, но последний раз, когда Арлинг кому-то доверился, обошелся ему слишком дорого. Пожалуй, он не тронет Абира, но и поддерживать с ним связь тоже не станет. Пусть дядя первым сделает шаг, который и определит его дальнейшую судьбу. Не верить никому, кроме себя. Да и к себе следует относиться с осторожностью.

Так думал Арлинг, сидя у теплой стены комнаты и глядя на тускнеющее небо в квадрате окна. Он чувствовал себя преданным, униженным, но не одиноким. Потому что вместе с ним в монастырской келье жила надежда. Ослабевшая, тусклая, но та самая вера в счастье, которая давала людям крылья и вдыхала жизнь в посиневшие губы.