Ника Ракитина - Радуга (Мой далекий берег)

— Почему ты не спустишься?.. — медленно, с усилием выговорил каждое слово Сашка. — Иди.

— Не хочется.

— Ты Лэти боишься?

Сёрен вспыхнула и отвернулась, быстро-быстро мотая головой. Словно галчонок взметнул крыльями. Поднялся ветерок. Сашка прикусил губу. Он лежал на сене, толсто постеленном на широкую скамью, опираясь на высоко поднятую, набитую сеном же подушку, сделанную из нижней юбки Сольвеги. Лицо его было бледным, с россыпью ярких веснушек на носу, светлые волосы сбились и от пота потемнели. Он тяжело дышал и то и дело тянулся здоровой рукой за плошкой с клюквенным соком. Сёрен не уходила.

— Сольвегу не хочешь видеть? — продолжал допытываться он.

— Почему? Нет… хочу.

Она утопила лицо в смуглых, в цыпках ладонях:

— Я сама… виновата… убила паутинника… а то ничего бы не было. Сидели бы… в Кроме… Бережке молоко надо… и ты…

— Глупышка… — парень потянулся к ее волосам. — Иди… я сам как-нибудь.

— Да не верю я, что Сольвега виновата! — выкрикнула Сёрен страстно, повернув к нему пламенеющее лицо. — Вот хоть убей — не верю!!

— Так все… даже я слышал. Вы так кричали! Ты еще отпустить тебя просила.

— Правда, слышал?

— Ага.

Сёрен вздохнула.

— А потом старуха зеркальце к молниям повернула. Вспышка — и темнота. И мы здесь. Не понимаю…

— Ведовство.

— Замолчи! Вот все говорят: «ведовство, ведовство»… да хоть бы что оно исправило!

Сашка, опрокинув плошку на постель и этого не заметив, наконец дотянулся до девичьей щеки, погладил медленно, словно боясь обжечься:

— Я тоже не понимаю. Вот когда меч в руке… — он осекся и еще побледнел, хотя больше куда уж.

— Что?! — Сёрен вскрикнула.

Он дернул углом рта. Тронул мокрое розоватое пятно на постели:

— Меч тоже не подмога. Мне лет десять тогда было. Как раз накануне Имболга, перед Ночью Разбитой Луны. Их, нападавших, много было. Я отбился как-то. Тут стража в цветах Кромы подоспела.

Он говорил твердо, не позволяя себе передышки, чтобы точно уж договорить до конца. Рука Сёрен, так и не решившись остановить его, вздрагивала навесу.

— А потом сотник меня изнасиловал.

— Нет.

— Я потому крученый такой. И бессчастный. Иди, Сёрен.

— Неправда.

Она обняла Сашку, стараясь не задеть раненой руки. Он дернул кривящимся ртом:

— Жалеть меня… не надо!

— Почему? — черные брови поднялись над окольцованными тенью синими глазищами. — Нет постыдного в жалости.

— Ты потом пожалеешь об этом, слышишь? — он попытался освободиться. Он почти кричал: — Любовь — она больше жалости! Это — как самоцветы другому дарить.

— Как? — перед очами Сёрен мелькнул образ найденной в роднике «звезды».

— Любишь Лэти — и люби, — задыхался Сашка. — А меня не жалей!

— Дурак! — Сёрен закусила губу. — Никто тебя не насиловал, понимаешь? А ты десять лет в себе это носишь, как отравленный нож. То, чего не было!

— Уйди, — сказал Сашка. — Нет, останься.

Они были бережны друг к другу. Сёрен — оттого, что боялась причинить боль Сашкиной пораненной руке. А он оттого, что был у Сёрен первым. И оттого, что просто нельзя быть не бережным с женщиной, кровью Берега. Потом Сёрен сменила Сашке постель, налила еще морса и, краснея, убежала.

Парень думал, что Сёрен зря старалась его утешить. Прошлое такое, какое есть, что было, то было, и не перепишешь набело. Только почему-то после сегодня перестало так болеть. Сашка лежал и представлял, что вот пройдет время, Ястреб сделается совсем древним дедушкой, а потом умрет. А через какие-то десять-двадцать лет после него он, Сашка, умрет тоже. Государыня переживет их, как и всех, кто был с нею прежде, и будет жить… но этим вечером Сашка отмахнулся от полынной горечи понимания. Он упрямый. Даже мертвый, даже из вырия — все равно вернется, никому не отдаст ее даже в Костры, когда брак и семья уступают место свободному выбору… и многие, вот диво, выбирают там себе пару на всю оставшуюся жизнь. Сашка вернется к Берегине. «Алтарь мой, желание мое…» Он уснул, убаюканный этими мыслями, и не догадывался, что произошло то, чего он больше всего на свете боялся и больше всего на свете желал. Пришла государыня. 

Спальню.

Октябрь.

Для хранения лекарственных растений.

В старину вышивки служили оберегами, которые четко делились на женские, мужские и общие.

Золотой кот со стрелолистом в зубах, охранитель брачного ложа.

Мороз.

Спальня.

Автор — Олег Медведев.

Жаль, что горе-писаки, поминая «кривой» акинак, таки не знают, что именно символизировал меч у предков. А то от стыда бы умерли.

Примечания

1

Знаменить — рисовать.

2

Вапа — краска.

3

Дорин Валиенте «Колдовское искусство завтрашнего дня».

4

Походня — факел.

5

Коршак — диалектное название крупных хищных птиц — ястреба, коршуна, сокола.

6

Тул — то же, что колчан.

7

Лазоревый — алый.

8

Наследовать «по веретену» или «по прялке» — т. е., по женской линии.

9

Еще одно из определений ипостасей Берегини, как прядущих людскую судьбу.

10

Четырехликая Богиня — согласно лунным фазам: Дева, Мать, Старуха и гораздо менее известная верующим Темная Луна.

11

Джупон — верхняя мужская одежда.

12

Вырий — посмертное обиталище праведников.

13

Гиацинт — разновидность кварца.

14

Берсень — крыжовник.

15

Тихарь — шпион, соглядатай.

16

Коту Яшке из города Керчи посвящается. Такой он и был.

17

Латинская пословица: «Или цезарь, или ничто».

18

Шелта — пустынная змея.

19

Упелянд — род кафтана.

20

Бэры — сорт груш.

21

Запястья — здесь: браслеты.