Андрей Валентинов - Рубеж

— Я тебе стрелю, дурья башка! Надворный сотник с панскими людьми едет! Ворота открывай, да живо! — логиновская сотня на хвосте висит!

Перечить Юдке никто не осмелился. Сквозь усилившуюся (казалось бы, дальше некуда…) метель, застлавшую все вокруг белесой мутью, проступила угрюмая серая стена. Трое сердюков, выскочив, как ужаленные, из расположенной сбоку караулки, суетливо распахивали дубовые створки ворот, окованные по краям железом.

— Чортопхайку во двор! — деловито распоряжался Юдка. — У крыльца, у крыльца ставь! Эх, бричка-сестричка, повернись к нам лицом, к врагам задницей!.. гаковницы на ворота наводи!.. А, остолопы, дайте я сам!

Молодец, пан надворный сотник! Людей бы побольше — глядишь, и отбились бы. При их-то оружии надо бы факелы на стену; и к бойницам — сердюков с рушницами… мало, мало сердюков!.. не отстоять…

Это не я!.. это не мои мысли! Или мои? Наши? Кажется, я уже с трудом различаю, где Рио, а где я! Если так пойдет дальше…

— Пан Юдка? Что за гвалт ты учиняешь?!

На миг все застывают.

МЫ оборачиваемся.

У входа в западное крыло, примыкающее к угловой башне, на крыльце стоит пан Мацапура-Коложанский собственной персоной. Сегодня, в Мертвецкии Велик-День, пан — щеголь. На нем длиннополый кунтуш алого бархата, украшенный бриллиантовыми пуговицами, каждая — ценой в славную деревеньку, выставленную на торги. Под кунтушом — жупан из синего атласа, подпоясанный таким кушаком, словно пан вознамерился опоясаться радугой. На этом великолепие не заканчивалось: глядите! — пунцовые шаровары, сапоги из блестящего желтого сафьяна, на золотых каблуках…

Ладонь веселый Стась держал на фамильной шабле в разукрашенных ножнах; рукоять сабельную покрывал чехол из шкурки соболя, увенчанный хохолком белой цапли.

Впрочем, павлинья пышность одежд меня взволновала куда меньше, чем цепь на груди Мацапуры. Цепь с камнем густым, красным, словно пролитое вино… или кровь. Ветер треплет волосы на непокрытой голове пана Станислава, старательно набивая их колючей снежной крупкой, кунтуш в снегу, плечи, рукава; а на цепи, на камне — ни снежинки. Да, я не ошибся: камень — Сосуд. Малый, но от этого ничуть не менее интересный. Вокруг меня слегка вздрагивает, недоуменно моргая, герой Рио; прислушивается к самому себе, и я невольно замираю в изумлении.

Неужели он способен частично улавливать мои вибрации, как я — его?!

Или он на миг увидел все это разноцветье?! А ведь он успел привыкнуть к черно-белому миру…

— То не гвалт, пан Станислав, — хмуро отзывается Юдка, боком привалясь к борту чортопхайки. — То пожар, потоп и переполох в придачу. Логиновские черкасы, как снег на голову… кто ж мог сегодня ждать?! С трех сторон на хутор вломились. Со мной — семеро, и то двое поранены, да вот еще пан Рио, пани Сале и байстрюк голопупый. Остальные небось уже в пекле смолой разговляются, кто удрать не успел!

— Ясно… — лицо зацного и моцного пана мгновенно становится мрачнее зимней вьюги, навалившейся на замок. — Как думаешь, сотник, сколько времени у нас?

— Полчаса есть. Пока они дом перешерстят, пока сюда прискачут… Ну а там — сколько замок удержим.

— Людей, говоришь, мало?

— Те, что сказал, да еще трое в карауле у ворот сидели. Я их с караула снял — вон, ворота запирают, лоботрясы…

— Мало. Ах, мало!.. А у Логина?

— Не знаю, пан Станислав. Он, видать, обоз с молодыми чурами покинул, с собой старых реестровцев взял, и то не всех… всех забирать нельзя, мало ли… Ну, еще, пожалуй, сечевиков приписанных. Я бы на его месте всенепременно взял, сечевики в скачке злые. Думается мне, десятка три-четыре есть наверняка, а может, и все пять.

Теперь пан и его надворный сотник говорили вполголоса, чтобы не слышали сердюки, но я позаботился о Рио, чтобы герой случаем не остался в неведении.

Панько, ведьмач, почему ты пожадничал, почему не подал мне еще чуток милостыни?! Стыдно, ох как стыдно…

— Полчаса, говоришь? — задумчиво протянул Мацапура, кусая губы. — А еще полчаса сверх того замок удержишь, сотник?

— Не ручаюсь, пан Станислав. Но постараюсь. Очень постараюсь.

— Ты уж постарайся, мой жид. Ты очень постарайся. Тогда и мы с пани Сале в свою очередь очень постараемся. Глядишь, уйдем, и Логина с носом оставим. А нет… сам понимаешь.

Юдка кивнул, промолчав.

— Тогда командуй. Оборона — на тебе.

— Факелы б на стены надо, — Юдка словно, в свою очередь, прочел наши с Рио мысли. — Одна беда: задует ветром…

Мацапура ухмыльнулся и хлопнул своего надворного сотника по плечу. Тот аж качнулся.

— Не задует. Мне ли тебя учить, как ветродуя заговаривать?! Ладно, тебе еще силы понадобятся… Сам сделаю.

И, махнув рукой Сале, он скрылся в дверях. Сале с моим сыном на руках послушно двинулась за паном Мацапурой. Я чуть было не подтолкнул Рио шагнуть следом; но нас задержали.

— Ну вот, пан герой, пришла пора харч отрабатывать, — рыжая бородища Юдки оскалилась белым льдом зубов. — Наверху, я думаю, и без жидов да героев справятся. Или пан — колдун?

Пан не колдун.

Пан следует за надворным сотником, отдающим распоряжения сердюкам.

Пан готов отрабатывать харч.

Старый, очень старый человек не в духе.

Ругается.

Впрочем, он всегда не в духе; и почти всегда ругается.

— Некогда мне с тобой лясы точить, надоедливое ты существо! — слышу я прямо с порога.

«С порога» — это скорее поэтический образ, нежели правда. Я еще ни Ризу не переступал порога его жилища — ни приходя, ни удаляясь. Обычно я выхожу из стены или из колонны. Странное дело: чем плотнее внешне материальные предметы этого Сосуда — тем легче мне торить сквозь них путь! Надо будет как-нибудь поинтересоваться…

— Почему? — спрашиваю я, зная: этот вопрос действует на старого рав Элишу, как запах вина — на горького пьяницу.

— Что — «почему», ошибка Святого, благословен Он?! Ну вот, из-за тебя богохульствую… Что — «почему», я тебя спрашиваю?! Это хорошо.

Теперь уже он меня спрашивает. Значит, сложилось.

— Да, кстати, тебя можно поздравить? — спохватывается старый, очень старый человек. — Ты уже обзавелся потомством?

Это он просто так. Он и сам прекрасно знает: время не значит ничего, ни для меня, ни для рав Элиши. Для него моя Ярина будет вечно ходить в тягости, и он не доживет до ее разрешения от бремени — только потому, что время для одних идет, для других бежит, а для третьих…

«Что это такое — время?» — спрашивают третьи.

— Глупый, глупый каф-Малах еще не исполнил заповеди «Плодитесь и размножайтесь»! — смеюсь я, до половины утонув в стене. — Зато глупому каф-Малаху хотелось бы знать, как исполняют эту заповедь истинные Существа Служения, громоздя Рубеж на Рубеж!