Марина Дяченко - Шрам

– Я не стану ругать тебя, – проговорила она так отчужденно, что Эгерт испугался. – За тебя говорит заклятие… Но с каких пор его трусливый голос стал так похож на твой собственный?

Зависла пауза, долгая, мучительная, и Эгерту вспомнился тот день, когда тяжелая книга в руках Тории разбила ему лицо.

– Я так надеялась на ректора, – сказала, наконец, Тория, и голос ее дрогнул. – Поддержки одних только студентов… мало… Хотя… – она о чем-то задумалась и продолжала не сразу: – Хотя я найду… поддержку… но неужели не у тебя?!

Эгерту захотелось стать перед ней на колени; вместо этого он подошел и сказал прямо в безжалостные сухие глаза:

– Думай обо мне что хочешь. Считай меня кем хочешь, но заклятье тут ни при чем, никто не заклинал меня бояться… за тебя!.. А я… – и снова он запнулся, хотя так надо было сказать о том, как страшна и нелепа сама мысль потерять ее, потерять сейчас, когда они остались вдвоем посреди враждебного мира, и как больно сознавать, что он не в состоянии защитить самое дорогое, самое любимое, что у него есть. Все это необходимо было облечь в слова – но его жалкие усилия оказались тщетны.

Она отвернулась, так и не не дождавшись. Глядя в ее неестественно прямую спину, он в страхе понял, что между ними проползла трещина, что этот разговор может не забыться никогда, что надо спасать Торию и спасать себя – он понял это и по-прежнему молчал, потому что она права, потому что он трус, не мужчина и потому не ровня ей…

В коридоре послышались шаги – не обычные, размеренные, а непривычно громкие, торопливые; Эгерт услышал сбивчивый голос господина ректора и удивленно поднял голову. Тория медленно обернулась; в дверь постучали – сначала дробно, испуганно, а потом резко и требовательно, даже грубо – Солль был уверен, что за все время своего существования дверь деканового кабинета не знала подобного обращения.

Тория холодно подняла брови:

– В чем дело?

– Именем закона! – сухо донеслось из-за двери, и сразу же задребезжал голос ректора, взволнованный и сбивчивый:

– Господа, это какое-то недоразумение… Это храм науки, сюда нельзя с оружием, господа!

Дверь затряслась под новыми ударами, и с каждым из них душа Эгерта уходила все дальше в пятки – он стиснул зубы, молясь про себя: небо, помоги мне хоть сейчас держать себя достойно!

Тория презрительно усмехнулась. Откинула запирающий двери крюк и встала на пороге – проклиная себя, Солль не удержался и отступил в темный угол. Невидимый снаружи, он разглядел из-за спины Тории красно-белые мундиры, бледную лысину ректора, толпу взволнованных студентов и скуластое, спокойное лицо офицера с зажатой в руке стилизованной плетью – знаком того, что в настоящий момент он выполняет волю властей.

– Это кабинет моего отца, – сказала Тория все так же холодно. – Никому не позволено ломиться в эту дверь, и никто не войдет сюда без моего согласия… Что угодно господам?

Офицер поднял свою плеть:

– Таким образом, вы подтверждаете, что вы – дочь декана Луаяна?

– Я повторю это тысячу раз и тысячу раз испытаю гордость.

Офицер кивнул, будто бы ответ Тории доставил ему удовольствие:

– В таком случае мы приглашаем госпожу следовать за нами.

Эгерт чувствовал, как по спине его катятся струйки холодного пота. Почему всегда самое страшное, самое невероятное, уместное разве что в ночных кошмарах, почему в его жизни это всегда случается на самом деле?!

Тория между тем вскинула голову еще выше – хоть это, казалось, было уже невозможным:

– Приглашаете? С какой стати, и что, если я откажусь?

Офицер снова кивнул и снова удовлетворенно, будто бы только и ждал подобного вопроса:

– Мы действуем по приказу господина судьи, – в подтверждение своих слов он потряс своей стилизованной плетью, – и уполномочены принудить госпожу, если она откажется следовать за нами добровольно.

И тогда Эгерту немыслимо захотелось, чтобы Тория оглянулась на него.

Чего, казалось бы, проще – оглянуться в поисках помощи, поддержки, защиты… Но он с самого начала знал, что она не обернется, потому что защиты от Солля ждать не приходится, а встретившись взглядом с его страдающими, виноватыми, измученными глазами не ощутишь ни поддержки, ни надежды. Он знал это и все равно беззвучно просил ее обернуться, и она уже хотела было сделать это – но замерла на половине движения.

– Господа, – вмешался ректор, и Солль увидел, как совсем по-старчески мотается на тонкой шее его голова. – Господа… Это… немыслимо. Никогда еще в этих стенах никого не арестовывали… Это храм… Это прибежище духа… Господа, вы творите святотатство, я пойду к бургомистру…

– Не волнуйтесь, господин ректор, – проговорила Тория медленно, будто раздумывая. – Я полагаю, что недоразумение вскоре разрешится и…

Оборвав себя, она обратилась к офицеру:

– Что ж, я поняла, что вы не остановитесь и перед насилием, господа, а я не желаю, чтобы в этих и без того оскверненных стенах произошло еще и насилие. Я иду, – она шагнула вперед, быстро закрывая за собой двери кабинета, будто желая этим последним движением защитить Солля от посторонних взглядов.

Дверь закрылась; Эгерт стоял, вцепившись ногтями в ладони, и слушал, как отдаляются по коридору грохот сапог, перешептывания смятенных студентов и причитания ректора.

Здание суда было самым тяжелым, самым громоздким, самым неуклюжим сооружением на площади. Эгерт привык десятой дорогой обходить железные двери с чеканной надписью «Бойся закона!», а круглая черная тумба с небольшой виселицей, где болталась в петле тряпичная кукла, казалась ему страшной и отвратительной одновременно.

Шел мокрый снег – Соллю он казался грязно-серым, как слежавшаяся вата. Башмаки по щиколотку увязали в холодной каше, и по фонарному столбу, служившему Соллю чем-то вроде пристанища, струйками сочилась вода. Дрожа всем телом, переминаясь с ноги на ногу, он до боли в глазах вглядывался в плотно закрытые двери, теша себя изначально глупой надеждой: вот железный капкан разожмется и выпустит Торию.

Стайка студентов, вначале составлявших ему компанию, понемногу рассеялась – понурые, подавленные, они разбрелись, не глядя друг на друга. В здание суда входили и выходили разные люди – либо чиновники, важные или озабоченные, либо стражники с копьями, либо просители со втянутыми в плечи головами. Дыша на озябшие пальцы, Эгерт гадал, предъявили Тории обвинение или еще нет, и в чем ее обвинили, и кто теперь поможет, если даже визит ректора к бургомистру окончился ничем.

Он провел на площади полную страхов длинную ночь, освещенную едва теплящимся светом фонаря да зловещими отблесками в окнах угрюмого здания. Рассвет наступил поздно, и белесым утром Эгерт увидел входящих в железные двери служителей Лаш.