Ольга Николаева - Я иду искать

Собственные переживания на какое-то время потеряли для Максима свою мучительную яркость, он смотрел на Сергея, внутренне сжавшись от страха спугнуть, словно птицу, это наваждение… впрочем, наваждение ли? Ему казалось, что даже вздохни он глубже, и этот человек, идущий сейчас рядом, исчезнет, вновь растворившись под восковой маской мертвеца. Но сейчас рядом был именно человек — горячий, незащищённый в своей вспыльчивости, которая была словно учащённо бьющееся сердце. Живое человеческое сердце. Максим видел того юношу, чья жизнь внезапно оборвалась, когда он нёсся во весь опор по лесной дороге, потеряв голову от ощущения скорости и свободы. Юношу, который в момент смерти боялся не за себя — за лошадь, чтобы не погибла одна в лесу. Безучастность смерти, ироничность опустошённости и цинизм хищника сейчас казались капканом, вдруг выпустившим свою жертву. Сейчас в словах Сергея звучал юношеский максимализм, который зачастую несёт больше правды, чем приобретённая с опытом мудрость. В этот момент Максим видел его таким, каким он был до смерти и… каким остался даже после неё.

— Должен же я хоть что-то испытывать. Хоть стыд… чем не плата за то, что натворил?

Уголки губ Сергея дрогнули — невесёлая усмешка, почти презрительная, ранящая похуже вампирских клыков.

— Стыд, вина, муки совести — вроде разменной монеты, которой люди пытаются расплатиться с миром за свои грехи. Правда, только за те из них, на которые миру наплевать. А кто-то и милостыню ими даёт, будто миру нужна милостыня! И все предъявляют свои муки, будто это что-то ценное.

— Это ты про меня?

— Нет… может, про себя, а может, про всех вместе и не про кого конкретно. Ты пугаешь меня, Макс.

— Чем?

— Ненавистью к себе. Ненависть и страх родятся из одного корня, а если ты будешь бояться сам себя, то не сможешь дойти до конца. Не сможешь доделать то, что начал.

Максим не сдержал усмешки, хоть и пытался.

— Смогу.

— Тогда почему ты заговорил об этом?

— Невысказанная мысль — вроде мины. Когда у тебя душа заминирована, стоит и бояться себя. Хрень в том, что ты либо способен убить, либо — нет. Все эти разговоры о том, что врага, мол, могу, а просто человека нет, — это чушь, обычная болтовня. Просто человек… любой враг — просто человек! А если ты поверил в собственную ненависть и только в момент убийства понял, что любой враг — это прежде всего человек, ты пропал. Это целишься ты во врага, а убиваешь — человека. Убийство — это не та сфера, где чего-то можно добиться философскими рассуждениями, где можно что-то себе внушить или как-то себя переделать. Ты или можешь убивать, или нет. А говорить — негодяя могу, а других — нет… Что ж, если ты впрямь способен искренне верить в это, если ты способен решать, кто имеет право жить, а кто — нет, то ты — честный маньяк и в патологии твоей психики лучше разбираться профессионалам, пока ты впрямь не вышел на улицу с тем, чтобы судить, кому идти под нож, а кому — мимо своей дорогой.

— Макс, по-моему, ты… К чему ты всё это, а?

— К тому, что для убийства нет нравственных обоснований. Оно по своей сути стоит вне нравственности, а вписывается в её установки только у людей с больной психикой. Убийство нельзя пытаться объяснять. Его можно просто либо совершить, либо нет. Естественность или противоестественность убийства — она в генах.

— Макс, ты меня пугаешь.

— Да нет… это я себя пугаю. — Максим усмехнулся. — Собственными генами.

— Чем?

— Генами… а! Прости. Я имел в виду… о, господи! В общем, нечто, что глубже, чем память. Память поколений…

Сергей кивнул.

— Кажется, понял. Твоя душа не отвергает твоих поступков, а разум требует осуждения для них? Обычно бывает наоборот.

— Это в семнадцатом веке считалось, что наоборот, — проворчал Максим. — Тогда психоанализ ещё не изобрели.

— Да, тогда обходились понятием совести.

— Моя совесть, кажется, от меня устала. — Максим усмехнулся. — Мы с ней провели слишком много времени вместе.

— Макс, ты действительно защищался.

— Не имеет значения.

— А что имеет?

Максим оторвал взгляд от дороги и посмотрел на Сергея.

— Я серьёзно, Макс. Я хочу, чтобы ты это сказал.

— Нужно заканчивать то, что начали.

— Любой ценой?

Максим молчал, прекрасно понимая Сергея, понимая, что на его месте задавал бы те же вопросы.

— Макс, цель — оправдывает средства?

— Нет. Проще всего обесценить любой поступок — это найти для него оправдания.

— Значит, правды нет?

— Если бы она была, я бы продолжал тебя ненавидеть. Или, хотя бы, попытался тебя простить. — Максим резко рассмеялся. — А я называю тебя другом. Продолжать?

— Продолжай.

— Правды нет, есть ориентиры в хаосе. Просто вешки на болоте, чтобы не утонуть. Вешки ставят туда, где можно пройти, и к морали они не имеют отношения.

— Ты ненавидишь себя сейчас?

— Да.

— Ты жалеешь о чём-нибудь?

— Нет.

— Хорошо, Макс. Из меня бы получился психолог?

Максим заставил себя раздвинуть губы в улыбке, чувствуя, как вслед за вынужденным движением приходит тень настоящей эмоции.

— Ты делаешь успехи.

Вадим чувствовал себя совершенно разбитым. Казалось, несколько часов сна только усугубили усталость, вместо необходимого отдыха одарив его тревожным и бессвязным сновидением, больше похожим на галлюцинацию. Утренний холод даже радовал, позволяя хоть немного взбодриться — ровно настолько, чтобы совсем не отстать от идущих впереди Максима и Сергея. Впрочем, Вадим и не хотел их догонять. Почему-то они оба стали вызывать у него всё большее и большее раздражение. Сергей — своей мягкой, сочувственной доброжелательностью, в которой сквозило что-то фальшивое, словно, обращаясь к Вадиму, он старательно читал текст хорошо заученной роли, за которым чувствовалась глухая, отрешённая пустота. А Максим… Максим его просто бесил. Создавалось впечатление, что вся эта ситуация — опасная, ненормальная, полностью безумная, — для него была в порядке вещей. И единственным, нарушавшим для него этот порядок, было то, что Сергей своим спокойным, ровным и фальшивым голосом произнёс себе смертный приговор. Хотя, какой ещё «смертный», он же и так… Вадим поёжился, запахнув поплотнее куртку, и прибавил шагу.

Они спустились с шоссе на разбитую грунтовую дорогу, в застывшей грязи которой отпечатались следы огромных шин. Из-за замусоренных, то ли мёртвых, то ли ещё не успевших зазеленеть кустов виднелся ржавый, местами завалившийся забор, за которым начиналась кажущаяся бескрайней свалка.

Сергей шёл вдоль забора, огибая горы мусора, обломки бетонных плит, засохшие цементные кучи, скользя по всему этому быстрым, уверенным взглядом и вызывая у Вадима стойкую ассоциацию с гончей, идущей по следу. Наконец они с Максимом остановились, молча разглядывая нечто, скрытое вымахавшими чуть не в человеческий рост, высохшими за зиму сорняками. Подойдя, Вадим увидел, что привлекло их внимание.