О. Григорьева - Набег

Ардагар влез на лошадь, вырвал уздечку из рук испуганного монаха:

— Пора.

Ему досталась невысокая серая лошадка с куцым хвостом. Она не казалась резвой, зато наверняка была вынослива и послушна.

К Бьерну подвели Ветра. О подарке короля знал весь город, и то, что отец Ансгарий решился отдать его викингу, говорило о важности затеянного дела. Но Марго не думала ни о жеребце, ни о деле, которое погнало викинга в путь. Ей было зябко и одиноко. И еще она не знала, что делать дальше.

Бьерн потрепал Ветра по шее, провел пальцами по переносице жеребца. В его движении Марго почудилось что-то нежное и печальное. «Колдунья! - вспомнила она. — Ее чуть не казнили из-за пропажи Ветра».

Неужели болтовня монахов о том, что колдунья была любимой женщиной Бьерна, могла оказаться правдой?

Бьерн махом запрыгнул в седло, потянул уздечку на себя, заставляя Ветра пятиться, приседая на задние ноги. Почуяв сильного наездника, жеребец послушно отступил. Потом, подчиняясь его воле, повернулся к монастырским строениям задом, трусцой пошел к воротам. Викинг не оглянулся и ничего не сказал Марго на прощание, но на всякий случай она перекрестила его спину и круп Ветра.

Всадники скрылись за оградой, привратник запер ворота, задвинул щеколду. Шаркая ногами по двору, отец Ансгарий направился к маленькой часовне. У него был усталый вид: утром он должен был пойти в городскую церковь, чтоб сказать людям, что Бог всегда будет любить и оберегать их. А потом надлежало навестить семейство гончарного мастера, у которого болела жена, рассудить крестьян, недавно подравшихся на церковном поле из-за наделов, вернуться к обедне в монастырь, а после обедни пойти в крепость, где в отсутствие Бернхара, который отправился с податями к королю, заправлял его корыстолюбивый и глупый братец…

Взгляд Ансгария полз по земле, изредка проскальзывал по стенам монастыря. Цеплялся за потрескавшийся камень фундамента — «надо бы заменить», за червоточины в срубе — «неужели опять муравьи?», за двери пристро…

В распахнутых настежь дверях пристройки стояла девочка. Ансгарий знал, что ее недавно купил Ардагар для ухода за раненым ярлом. Девочка была худенькой и чумазой. Она грустно смотрела на запертые створы ворот, ковыряла пальцем в носу. Ансгарий вспомнил, что ее зовут Марго и она из семьи графских сервов. Кажется, недавно к ней приходила сестра…

Ансгарий остановился перед девочкой, коснулся ладонью ее волос:

— Пока твой господин в отъезде, ты можешь вернуться к своей семье.

Девочка потупилась, отрицательно покачала головой:

— Меня там не ждут.

Ансгарий задумался. Ардагар купил девочку, после его отъезда и до его возвращения она становилась принадлежностью его господина — архиепископа Эбо Рейнсского. Но не отправлять же дуреху в Рейн…

— Хорошо, — вздохнул Ансгарий. — Ты будешь жить здесь, пока не вернется твой господин. Будешь убирать двор.

Раньше, до нападения варгов, двор убирала Ингия…

«Бог ей судья…» — отогнав плохие воспоминания, Ансгарий погладил девочку по голове, пошел дальше.

Сегодня ему предстояло слишком много дел…

9. Золото королей

Самый большой город франков стоял на острове посреди Сены. Остров назывался Ситэ и походил на огромный зеленый корабль. В тот день, когда войско Рагнара подошло к острову, там звонили колокола и жители в нарядных одеждах шли в церковь.

— Праздник, — сказала Эрна, — Пасхальное воскресение.

— Праздник? — ухмыльнулся Рюрик, потрепал Эрну по голове. — В праздник надо веселиться. Мы славно повеселимся.

Они и впрямь славно повеселились в городе на реке.

После их веселья он больше не походил на зеленый корабль, величаво разрезающий носом воды Сены. Он стал похож на громадное воронье гнездо, случайно упавшее в речную воду. Ворота города повисли, косо накренясь к земле, на улицах вповалку лежали убитые и раненые, из распахнутых дверей домов валили клубы черного дыма, а сорванные колокола церкви молчаливо таращились на разграбленный город черными жерлами. Сигурд видел женщин в разорванной одежде, с отчаянием и ужасом в глазах, видел детей, насаженных на пики, словно приманка для неведомого зверя, видел монахов, распластавшихся на ступенях своего храма, раскинувших руки в стороны и похожих на мертвых черных птиц…

Кровь и боль — вот каким оказался главный город франков. Наверное, Тортлав написал бы вису о славной победе детей Тора и Одина, но Тортлав навеки замолчал под руинами большого богатого дома. Люди говорили, что он умер, как настоящий воин — с мечом в руке…

— Победа! Слава Одину!

Победители праздновали.

Жгли костры на улицах, насиловали девочек, наслаждаясь их криками, и пили забродивший виноградный сок из больших бочонков. А у Сигурда на душе было тошно. Он достойно сражался и обошелся без ран, хотя в бою дважды прикрыл спину Гримли Вестфольдцу, а это всегда опасно. Ему было чем хвалиться у полыхающего огня, и он мог взять любую из женщин, пригнанных эрулами для утех прямо на торговую площадь. Но ему не хотелось ни женщин, ни вина, ни похвальбы. Он и сам не знал, когда вдруг ощутил горечь от своей победы. Просто, оказавшись чуть в стороне от угасающей битвы, он заметил Рюрика, отбивающегося от двух рослых противников, Гримли, вытаскивающего из дома визжащую девчонку, Латью, бегущего куда-то сквозь дым, Трира Клешню — охрипшего, красного с притороченным к обрубку мечом, и понял, что все это — не для него. Что он никогда не сможет наслаждаться битвой так, как эти люди, что кровь всегда будет вызывать у него отвращение, смерть — сожаление, а в каждом враге он будет видеть человека… И сколько бы противников ни полегло под его мечом, потом, после боя, ему будет совестно за каждую загубленную жизнь, и тут не поможет никакое бахвальство или слава. В родном Каупанге, принимая только что рожденного теленка, Сигурд был куда больше горд собой, нежели тут, в поверженном городе франков…

Викинги, как их называли здесь, победили, но Сигурд не чувствовал себя победителем. Уже второй день эрулы Рагнара, даны Трира и норманны Рюрика праздновали победу — разжигали костры на берегу, принимали дары от испуганных городских богатеев, молящих об одном — не громить их жилища, и наслаждались юными телами франкских девственниц. Они не думали об оставленных на улицах мертвецах, о крысах, что целыми стаями бегали от дома к дому и выгрызали у мертвых животы, обнажая белые палки костей, или об испуганных горожанах, робко выбирающихся на улицы лишь для того, чтоб найти своих погибших родичей и унести домой их изуродованные тела.