Генри Олди - Мессия очищает диск

Последнее сейчас очень бы не помешало монаху.

Туго перебинтовав плечо, он принялся шарить руками вокруг себя.

Заливистое тявканье лисьей своры заставило монаха вздрогнуть, но тут же он пересилил себя и вновь принялся за поиски.

Камень.

Грубо обтесанный, с полукруглым верхом, с выбитыми знаками, сбоку обломан, выщерблен… надгробие.

Еще одно.

Заброшенное кладбище.

Лисы тявкали уже совсем близко – словно смеялись.

Монах провел ладонью по земле, собрал пригоршню камешков и прикрыл глаза, чтобы неверное свечение гнилушек не морочило, не обманывало…

Слева.

Камешек прошуршал в кустах – и немедленно раздался обиженный скулеж, сопровождавшийся звуками бегства.

Когда ладонь монаха опустела, лисы тявкали и скулили довольно-таки далеко.

Грустная богиня Чанъэ преисполнилась любопытства, и насмерть перепуганный месяц решился высунуть один рог.

У ног монаха, весь обсыпанный лунной пылью, лежал человек без возраста.

В его распахнутых глазах отражался Хладный Дворец.

Высокие скулы, набрякшие веки, ямочка на подбородке… седые то ли от месяца, то ли от жизни волосы, возникающие и тут же пропадающие морщины, запавшие щеки… Тело вздрагивает, временами выгибается дугой, опадает, пальцы скребут мох…

– Ко… – шевельнулся рот человека без возраста, словно темница, в глубине которой мучительно ворочается распухший язык-узник. – Котомку…

Было видно, каких усилий ему это стоило.

Монах кивнул и начал озираться по сторонам. Месяц услужливо подсветил, и котомка вскоре нашлась – совсем неподалеку. Доставая из нее мешочек с иглами и крохотные коробочки с пилюлями и мазями, монах на миг остановился, угловатое лицо его, словно вырубленное из цельного куска дерева, дрогнуло, исказилось… и стало прежним. Вернувшись к человеку без возраста, монах присел рядом на корточки и стал ждать.

Потом повертел в руках коробочку, извлек одну пилюлю; подумал, извлек вторую и третью.

Еще подумал.

Лизнул, покрутил в пальцах… едва заметно поджал губы.

И затолкнул пилюли, одну за другой, в рот человеку без возраста.

– Иглы! – неожиданно громко выкрикнул человек, дергаясь как припадочный. – И… глы!..

Достав из мешочка иглы – не обычные, длинные, а коротенькие, чуть меньше палочек для еды, с колечками на тупом конце, монах внимательно поглядел на человека без возраста.

Попробовал притронуться иглой к сгибу локтя.

Остановился.

Рука человека без возраста скребла по земле, обдирая ногти, – словно чего-то требовала.

Монах вложил в чужие пальцы иглу и стал ждать.

Меняющееся лицо человека без возраста отвердело, подобно надгробию на заброшенном кладбище, изъеденному ветрами и временем, но еще непоколебимому; и рука с иглой медленно двинулась к лицу-надгробью.

Так, должно быть, ползет собака с перебитым хребтом.

И игла вонзилась точно под нижнее веко: на треть!.. Нет, показалось – едва на одну пятую.

Монах вложил в руку вторую иглу.

Спустя вечность, полную боли и муки, острие до середины погрузилось под левую грудь.

В сердце.

Третья игла.

Четвертая.

Восьмая.

Когда дыхание человека без возраста стало ровным, а тело перестало дергаться, монах осторожно извлек иглы, снова долго их рассматривал, еле заметно качая головой; наконец собрал все в котомку и закинул ее за спину.

Еще постоял.

Потом взвалил человека без возраста на плечи и, шатаясь, побрел в темноту.

Вслед обиженно тявкали лисицы.

На рассвете они вышли к полуразвалившейся хибаре, от которой была видна почтовая станция.

Монах уложил человека без возраста в углу развалюхи, пощупал пульс и только потом позволил себе потерять сознание.

10

Редкий косой дождь время от времени прохлестывал сквозь рваную крышу, трепетными касаниями оглаживая воспаленное лицо, роняя каплю-другую в пересохший провал рта, рассказывая о невозможном…

Змееныш и сам понимал, что этого не может быть.

Не может быть дождя, не может быть рваной крыши, чудом удерживающейся на покосившихся стропилах; не может быть лица, рта…

Жизни быть не может.

И все-таки жизнь была.

Потому что лазутчики жизни – это те, кто возвращается; а жизнь ведь тоже иногда благоволит к своим змеенышам.

У Цая даже хватило сил мысленно обругать себя за доверчивость. Ведь сотню раз слышал:

«…достигнув пятидесяти лет, лиса может превращаться в человека; в сто лет – обретает способность узнавать, что делается за тысячу ли от нее; в тысячу лет – способность общаться с Небесами. Справиться с такой лисой человеку не под силу. Нрав же у нее непостоянный, превращения бесконечны, и обольщать она умеет…»

И еще слышал:

«…собираясь превратиться в женщину, лиса берет теменную кость умершей женщины; если же лис желает превратиться в мужчину, он берет такую же кость, но мужскую. Возложив эту кость себе на макушку, они принимаются кланяться луне. Ежели превращению суждено совершиться, кость удержится на голове при всех поклонах. Ну а коли не удержится – значит, не судьба!»

И всегда добавлялось: противостоять оборотню в силах лишь высоконравственные мужи и целомудренные женщины.

Змееныш улыбнулся от мыслей о собственных нравственности и целомудрии и невольно застонал. Три плотины воздвиг он на пути половодья разбушевавшейся «ци», которую Святая Сестрица сосала из него, как из юноши, – и все три были снесены потопом. Хвала Баню…

Лазутчик застонал снова – почти неслышно. Мешочек с иглами, пилюли яньчунь-дань, его нынешняя внешность, какой бы она ни стала… тут рассказом о господине Тайбо не отделаешься! Бань не то что не глуп – он изрядно умен, и если в душе монаха крылись подозрения по поводу обманчивой невинности инока, то сейчас они переросли в уверенность.

Интересно, монах сам станет пытать лазутчика или доставит беспомощного Цая в Столицу и только там отдаст приказ палачам тайной канцелярии?

Пыток Змееныш не боялся.

Он просто знал, что в руках опытного мастера заплечных дел говорят все – трусы, храбрецы, герои, мокрицы… все.

Поэтому лазутчики умирают перед входом в пыточную.

Змееныш попытался заворочаться.

Нет.

Сейчас он был беспомощней младенца – тот хоть кричать в силах…

Снаружи послышался шум, топот не одного десятка ног, громыхание доспехов и оружия. Дождевая капля упала на лоб Змееныша, и он замер от обжигающе острого прикосновения, понимая: это, пожалуй, последнее ощущение, которым ему дозволено наслаждаться. Все дальнейшее было известно до мельчайших подробностей – вызванный преподобным Банем караул свяжет лазутчика и доставит в Бэйцзин для подробного разговора, но они не будут везти его с кляпом во рту. Не так уж трудно заставить себя откусить язык, и кровотечение забьет гортань лучше любого кляпа – а там уж удушье не заставит себя ждать.