Дмитрий Гаврилов - Дар Седовласа, или Темный мститель Арконы

Сказал, да и подивился, больно стар дядька Владимира стал. Весь высох, пожелтел, под глазами круги синие, пальцы, прежде пухлые и налитые силой, теперь странно вытянулись и придавали сходство с пауком.

— Никак, сильно зашибает боярин! — прикинул Микитич.

— Знаю! Все знаю, свет Добрынюшка, — обратился к нему Краснобай, раскрывая и тезке объятия, — Времена ныне тяжелые, неурожайные. Ни радимичи, ни вятичи, ни древляне лохматые полюдья не дают. Уклоняются, поганцы, от налогов. А на крайнем западе ратились мы с ляхами, да друзья наши прежние долгов не спешат отдавать — вот и пуста казна княжеская. Сами у Царьграда выпрашиваем. Вы уж, богатыри бывалые, затяните туже пояса. Чем сумеем — поможем. Я самолично прослежу, чтоб в самом необходимом застава ваша ущерба не знала. А коль был у бояр кособрюхих умысел — ту измену я изведу, повыкорчеваю… Да, что же мы на крыльце-то стоим, сядем-ка за стол, осушим-ка братину вина зеленого!

— С дороги не мешало бы в баньку, — проговорил Илья, покосившись на бочку — Да, больно пить охота! Только ты, князь, эту гадость можешь псам отлить, у них и то, наверное, от такого живот пучит.

— Есть у меня, богатыри, вино всамделишное, заморское, не в пример бессарабской кислятине, — отвечал Краснобай, увлекая воинов за собой в терем, — Так, где это вам воевода встретился?

— Уж виднелись вдали Сорочинские кряжи, выехали мы на чисто поле — глядь — там лежит сила печенежская. Вся побитая, да подавленная. Как же думаем, проморгали? Сокол мимо не пролетит незамеченным, а чтоб орда степняков? — заговорил доверчивый Илья.

— Так, то, может, кто из ханов с Ильдеем схватился — они ж ныне данники Киявии и служат Красну Солнышку почище некоторых. Вот, беда, меж собой не ладят! — обеспокоился Краснобай.

Идут они эдак, а Добрыня-то Микитович все по сторонам посматривает, да на обзаведение угрюмо поглядывает. Только шаг через порог в другую горницу — а там по стенам развешаны богатырские доспехи да оружие разное, все серебром горит, переливается червонным золотом. А тулы с ножнами да рукояти мечей дорогими каменьями изукрашены. Входят они в гостиную, глядь — стол винами, медами и всячиной разной заставлен. Притворил Краснобай дверь, и снова к Добрыне Микитичу:

— И много ли степняков порубано?

— Нет, князь! По ним будто скала проехала, там не сеча и не рать была, — ответил Добрыня Микитович и довольно улыбнулся, видя такое беспокойство тезки.

Сам он не верил ни в какие союзы с басурманами, а потому только радовался при каждом случае, когда исконным врагам доставалось на орехи.

— Вот у тех-то гор Сорочинских мы Бермяту и встретили. Он, выходит, гнался за кем, все нас о девице одной расспрашивал. Не признал, должно быть, торопился. Мы в ответ, что не худо бы поздоровкаться с атаманом, что давно уж женщин не пробовали. Бермятины воины насмехаться стали, горемычные: «Не отсохло ли, мол, у старца за ненадобностью». И пошли эти шуточки соленые, а сами — юнцы безусые. Ну, Ильюша и не сдержался, — пояснял Добрыня. — Кабы я руку-то богатырскую не отвел — не поздоровилось бы и воеводе.

— А вот это зря. Как так можно — на людей княжих с кулаками? — еще больше расстроился Краснобай, — И что, не видали вы той девицы?

— А чего они первые полезли? Ни одной бабы за три года! Так и помереть можно, посуди сам! — расхохотался Илья и дружески стукнул хозяина по плечу, так, что тот еле устоял на ногах.

— Дак, и это дело поправимое, Ильюша! — скорчил вельможа улыбку.

— Ты, Илья, запамятовал, небось, — поправил атамана доходчивый Микитич, — До Перунова-то дня еще полмесяца было, а вдруг вбегает Лешка и кричит: «Быбы! Бабы идут!». Я думаю, чего-то он перепутал — и точно, скачут во чистом поле поляницы, только пыль столпом. Так, наши богатыри, кто в чем был — все за ними…

— Это ж, Царь-девица, — уточнил Илья, мечтательно заведя глаза.

— Дивица она, а не девица, — ответил Добрыня, а Малхович вновь усмехнулся.

Верно приметили люди, что ежели три мужика собрались за столом, то разговор у них все об одном и том же.

— Как звать тебя, молодец!? Ты какого роду-племени, да с чего очутился здесь? — спросил Свенельд незнакомца.

Но, как живо поняла Ольга, сделал он это скорее для того, чтобы отвлечь раненного от мучительной боли. У спасенного ими в правом боку сидела печенежская стрела. Причем били в спину, железко выглядывало чуть ниже последнего ребра, а обломок, лишенный оперения, торчал сзади.

— Пить, во имя всего светлого!

— Терпи, воин — может в князи выйдешь! — молвил старый Светельд, надрезая и без того драную рубаху близ раны, — Воды у нас нет. И коль ты мужик — терпи!

— Звать меня Фредлавом, — сбивчиво заговорил спасенный, пока случайный лекарь осматривал бок, — Я буду вольный человек с Ладоги, свободного варяжского роду. А лодью вел ныне из Славии к Русскому морю. Зиму коротал в хлебосольном Киеве, а по весне, когда без лишних хлопот можно миновать тернистые пороги, вышел на Царьград. Везли мы базилевсу ихнему бобра да рыжей кумы знатный мех, куницу да черна соболя. А еще везли мечи с самого Новагорода, да Людота, то кузнец киянский, мне десяток подбросил… Ох! Ты полегче, старик — так и помереть можно!

Но Свенельд не ответил.

— А дальше-то что было? — спросила Ольга Фредлава, отвлекая его.

Варяг скрипнул зубами, но продолжил:

— Сам я принадлежу к тому великому товариществу, что на Венетском взморье зовут волынью. Наш глава — славный Дюк из Волина, то-бишь Венеты.[51] Честь ему и хвала! Славен Дюк Венедич силой-храбростью, да и тем, что пораздвинул раз горы толкучие. С тех-то пор на Киев-град стала дорога прямоезжею. Я ему был помощником первым. Да, видать, нынче прахом тот союз — никому не миновать чар Лелиных. Полюбил вожак красну девицу, а она-то люба самому князью киевскому. Словом, бросил Дюк дела купеческие, ищет он на страсть управу… Ах! Старик, старик!

— Ничего! Уже скоро! — молвил Свенельд, и зашептал, зашептал древний, заговорил скоренько так. — Во имя Триглава Великаго, к трем стреловержцам взываю я, к Сварогу, что кует стрелу, к Дажбо, сыну его, что кладет на тетиву, да к самому Стрибе, он несет стрелу. Не от Стрибы, не от Посвиста пришла сия стрелочка каленая — от врага лютаго, печенега проклятого. Как пришла — так выходи стрела, из Фредлава на уклад, да на железо и на масло! Тенись, не ломись и не рвись!

Кот, что валялся себе в теньке, приоткрыл сонные глаза и хотел было вставить какую-то гадость, но смолчал.

Фредлав нервно сжал ладонь спасителя и продолжил:

— Шли мы по Дан-реке. Уж совсем было спустились к Русскому морю, да не судьба моим товарищам искупаться в черных водах. Удача оставила нас!