Михаил Ахманов - Кононов Варвар

– Что вздыхаешь? – встревожился Икрамов и тут же виновато усмехнулся. – Что ж это я! Кормлю, пою, а позабыл, что не питьем и пищей весел человек! Чем пожелаешь развлечься? Беседой? Или все-таки дочек позвать, Хавру и Айзу? Они у меня загляденье… А как танцуют! Хочешь, танго, хочешь, рэп…

– Не надо рэпа, – сказал Ким, намазывая на лаваш икру. – Беседа предпочтительней.

– Мудрые слова! – Хозяин восхищенно вскинул руки. – Знаешь, что мы сделаем? Турнир устроим! Поэтический! Ты писатель, а я, как-никак, кончал восточный факультет в Баку, пятью языками владею и не чужд поэзии. Пьем рюмку, говорим стихи – свои, от сердца! Кто проиграл, вторую пьет! Согласен?

– Пить-то что будем? – спросил Кононов, приканчивая лаваш. – Вино или коньяк?

– Коньяк, разумеется. – Икрамов наполнил рюмки. – Ну, поехали!

– Поехали, – отозвался Ким и, проглотив последний кусок, выплеснул в рот янтарную жидкость. Потом спросил: – Я первый читаю?

– Первый, первый! Гость всегда первый!

Года два назад Ким написал историю о путешествии Конана вместе с Нией, девушкой-рабыней, певицей и танцовщицей. В конце концов попали они в город Прадешхан, что на краю земли, в стране Уттара, и угодили прямиком на поэтическое состязание. На уттарийском Конан знал одни охальные слова, так что пришлось ему читать стихи по-киммерийски, а Ния их переводила – как бы переводила, а на самом деле сочиняла заново. Куда тут денешься? У киммерийцев была напряженка с поэзией, и самый их героический эпос выглядел примерно так:

Руби, руби пиктов, мой топор,Руби, руби ванов, мой топор,Руби, руби асов, мой топор,Пусти кровь гиперборейцам!

В общем, для певицы Нии Ким написал множество стихов, и огласить их было совсем не стыдно. Вполне кондиционные стишата – правда, слишком романтические.

Он откашлялся и произнес:

Я – пепел, я – пыль,Я дым на ветру,Мой факел уже погас.Там, где я не был,Там, где я был,Забвенье царит сейчас.Я в сумракеСерых Равнин бреду,Тенью в мире теней.Как птица,Смерть взвилась надо мной,И жизнь улетела с ней.

Икрамов зааплодировал.

– Великолепно! С большим чувством, только мрачновато, мрачновато… Я бы сказал понежнее, полиричнее… Вот так:

Закружилась листва золотаяВ розоватой воде на пруду,Словно бабочек легкая стаяС замираньем летит на звезду…

– Не ваше это, Анас Икрамович, – промолвил Ким, закусывая салатом с креветками. – Увы, не ваше! Сергея Есенина. Был такой поэт, но застрелился.

По сухим губам Икрамова скользнула смущенная улыбка.

– В самом деле? Да-да, я припоминаю… Виноват! – Он налил и выпил стопку коньяка, и тут же снова наполнил рюмки. – По второй?

– По второй!

Опрокинули, и Кононов прочитал:

Могильный холм зарос травой,Над ним хмельной гуляет ветер,И меч бойца, тяжел и светел,Спит с ним в постели луговой…

– Хорошо! – признался Икрамов. – Хорошо, особенно про меч! Тяжел и светел… Образ, да… А я о кинжале скажу. Для нас, горцев, кинжал драгоценнее жены! – Он повернулся к висевшим на стене клинкам и продекламировал:

Люблю тебя, булатный мой кинжал,Товарищ светлый и холодный.Задумчивый грузин на месть тебя ковал,На грозный бой точил черкес свободный.

– Лермонтов, Михаил Юрьевич, – с оттенком сожаления заметил Ким. – Вы, Анас Икрамович, в русской поэзии просто копенгаген! Но мы договорились читать свое. – Он ухватил персик посочнее и впился в него зубами.

– Вспомнил – Лермонтов! – Хозяин с покаянным видом понурил голову. – Просто морок какой-то на меня! Пью штрафную…

После штрафной выпили третью, и Ким, придя в лирическое настроение, произнес:

Я сошью свою печальСветлым,Повяжу ей за спинойКрылья,Пусть летит онаСтепным ветром,И развеетсяШальной пылью…

– Не хуже, чем у Есенина! – восхитился хозяин. – Только почему все про травы да степные ветры? Татар у тебя в роду не было?

– Не знаю, – сказал Ким, обгладывая персиковую косточку. – Может, и были, Анас Икрамович. Любого русского поскребешь, татарином запахнет.

Икрамов кивнул, задумался, потом, поднявшись, встал в позу: правая рука вытянута, левая прижата к сердцу. Лицо его посуровело, голос зарокотал, пробуждая эхо под высокими сводами.

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,К нему не зарастет народная тропа,Вознесся выше он главою непокорнойАлександрийского столпа!

– Ну, уже до Пушкина добрались, – вздохнул Ким и принялся ощипывать килограммовую гроздь винограда. – Кто теперь на очереди? Брюсов, Блок, Некрасов? Только Маяковского не стоит, не люблю.

Крякнув, хозяин помотал головой, хлопнул себя по лбу и опрокинул штрафную. Затем выпили по четвертой, закусили, и Кононов решил, что надо бы восстановить метаболизм, уже отклонившийся от нормы. Трикси справился с этим за секунду, так что речи Кима были вполне разборчивы.

Я – гончий пес,Пока я жив,Все мчусь куда-то.Куда, скажи?Я – сокол быстрый,Кружусь над полем,Ищу чего-то…Чего, скажи?

Икрамов долго размышлял и хмурился, являя напряженную работу мысли, потом лик его посветлел, а глаза озарились дивным сиянием. Шагнув к стене, увешанной клинками, он с нежностью погладил рукоять дамасской сабли, провел ладонью по чеканным ножнам и выдохнул: «Меч!» Он что-то пытался вспомнить, но этот процесс шел, кажется, нелегко; его зрачки то вспыхивали, то тускнели, морщины прорезали лоб, слова, едва родившись, таяли в безмолвии. «Мучается человек, – подумал Ким и предложил: – Помоги ему, Трикси!»

Помощь оказалась действенной. Икрамов снова произнес: «Меч!» – и, со свистом втянув воздух, стал декламировать стихи:

Меч отбросил я далекоИ прекрасную тигрицуОбхватил двумя руками,Словно царь свою царицу.Грозно хищница рычалаИ рвала когтями кожу.Обезумел я от болиИ ее прикончил тоже.[7]

Он сел и вымолвил, глядя на Кима с тревогой и надеждой:

– Мое? На этот раз – мое?

– Ваше. Это – ваше! – склонил голову Кононов и потянулся к бутылке. – Не смею спорить с классиком! Э, коньячок-то у нас того…

– Чавгур! Не видишь, пусто на столе!

Бутыль «Наполеона» возникла, словно из пятого измерения. Оприходовав штрафную, Ким с сожалением вздохнул, поглядел на часы и сказал:

– Хорошо посидели, Анас Икрамович, лучше не бывает! Однако же мне пора. Дел невпроворот, и все какие-то неприятные, скандальные… Взять хотя бы эту историю с Черновым…

– С его женой-красавицей? – уточнил Икрамов. – Ну, тут я на Пашку гроша не поставлю! Ты молодец-молодцом, а он…