Элеонора Раткевич - Меч без рукояти

Нет, Хэсситай не оговорился. Он налил вина во все три чашки да еще посмотрел, поровну ли, – и лишь тогда перевел озабоченный взгляд на Байхина.

Затем он вынул из сумки канат и уложил его посреди комнаты аккуратной окружностью.

– Становись на колени, – повторил он, указывая в центр круга. Байхин послушно подогнул колени и опустился на холодный деревянный пол.

Хэсситай выложил перед ним шарики в ряд, поставил по обе стороны от них по чашке вина, а с третьей в руках плавно опустился на колени напротив Байхина. Эту чашку он поставил подле себя.

– Кланяйся, – тихо велел он. – Земно. Три раза.

Байхин трижды поклонился, уперев руки в пол. Требование отдать поклон потертым деревяшкам почему-то не показалось ему ни смешным, ни странным, ни даже чрезмерным. Воин почитает свой меч – не с большим ли правом комедиант почитает орудия своего ремесла?

Хэсситай обмакнул кончики пальцев правой руки в чашке с вином и окропил его каплями шарики.

– Встань, возьми со стола сверток и вернись на место, – по-прежнему приглушенно скомандовал Хэсситай. – Вот так… а теперь дай его мне.

Байхин протянул Хэсситаю сверток. Киэн почтительно принял его на вытянутые руки, склонил голову и одним резким движением развернул его.

Байхин ахнул. В свертке скрывалась головная повязка – но какая! Неведомая Байхину вышивальщица постаралась на славу: словно заморские цветы, жарко полыхали на ней расписные шарики и пестрополосые кольца! И когда Хэсситай, помедлив мгновение, бережно положил повязку поверх шариков, Байхин трижды склонился перед ней, не дожидаясь подсказки.

– Я вижу, ты уже понял, – одобрительно произнес Хэсситай.

– Да как тут не понять… мастер! – взмолился Байхин. – Мне ее и тронуть страшно.

– И не трогай, – кивнул Хэсситай. – Она покамест еще не твоя.

Он снова смочил кончики пальцев в вине и брызнул им на повязку.

Потом нагнулся и посмотрел: ни одна капля не упала на незаполненную вышивкой ткань – все до единой опустились на шелковые мячики и кольца.

– Очень хорошо. – Голос Хэсситая явственно дрогнул. – Хорошее предзнаменование. Твоя новая жизнь сложится удачно.

Байхин молча смотрел, как прозрачные золотистые капли медленно впитываются в вышивку, оставляя за собой еле заметный влажный след. И снова он понял, что должен поклониться – в последний раз.

Хэсситай совершил все три поклона одновременно с ним, движение в движение, да так четко и слаженно, словно по команде.

– Надевай, – приказал он.

Байхин поднял повязку так осторожно, как если бы она могла от малейшего его прикосновения развеяться струйкой дыма.

– Надевай, – повторил Хэсситай, и Байхин подчинился.

Хэсситай медленно протянул руку к чашке справа от шариков, взглядом указав Байхину на вторую. Байхин поднял чашку, пригубил одновременно с Хэсситаем и так же одновременно поставил ее на место.

– Возьми шарики и вставай… вот так… а теперь прокинь их трижды… хорошо, достаточно. Дай их мне.

Байхин положил шарики в ладони Хэсситая.

– Теперь сними повязку и положи поверх шариков… правильно. А теперь выходи из круга.

Когда Байхин переступил через очерченный канатом круг, Хэсситай тяжело перевел дыхание, словно этот короткий обряд заставил его поволноваться еще пуще Байхина.

– Вот и все. – Хэсситай положил шарики и повязку на столик, рядом поставил недопитые чашки, смотал и убрал канат. – Как себя чувствуешь, господин ученик киэн?

– Еще не разобрался, – ответил Байхин, осторожно повернув голову в его сторону.

Хэсситай усмехнулся: Байхин не только головой, но и всем своим телом двигал настолько скованно, словно опасался, что оно ему не подчинится, – как если бы теперь, по окончании обряда, это тело сделалось иным, не прежним, принадлежавшим ему с рождения, а другим, чужим, которым он еще не вполне овладел.

– Ничего, разберешься, – заметил Хэсситай. – Дело нехитрое.

На сей раз измотанный пережитым за день Байхин уснул почти мгновенно, А Хэсситай долго еще ворочался с боку на бок и елозил щекой по изголовью. Сон не шел к нему. Он мысленно перебирал все, что случилось с тех пор, как Байхин навязался к нему в ученики, клял и казнил себя в душе нещадно, искал хоть каких-то оправданий – и не находил их.

Ну что, Хэсситай, домудрился? Допридумывался? И кого перехитрил – сам себя! Что теперь новенького измыслишь? То-то у тебя в голове умных мыслей, что в кошельке после попойки – денег…

И кому ведь врать затеял – себе! Сначала притворился, будто и вовсе тебе до блажного воина дела нет. Мол, окати его холодом, так он и сам отстанет. Мог ведь уже и тогда сообразить, когда не отстал парень. Мог ведь и прогнать его, когда смекнул, к чему дело клонится. Так нет же, при себе оставил! Все тешил себя – какой же ты, Хэсситай, умный, и какую ты хитрость удумал. Хороша хитрость, нечего сказать. За собой мальчишку потащил. Да еще и выставлялся всяко: пусть посмотрит, до чего суровое ремесло себе избрал, – глядишь, испугается трудов и лишений, сбежит… а вот не сбежал ведь! И шарики себе раздобыл, и кидать их выучился. И голодать согласен был – а не то, так ведь и башку свою дурацкую под плюхи подставить. В призовых боях участвовать. А ты и размяк, дурень несмысленный. Гнать парнишку надо было хотя бы тогда, гнать в три шеи – а ты его учеником своим назвал, остолоп! Всем бы такого ученика – упорный, старательный и ремесло не почем зря долбит, во всем смысла доискаться хочет. Всем бы такого ученика… всем, кроме тебя. Или ты забыл, куда собираешься? И не отговаривайся, что пожалел парня за старание, посочувствовал… себя ты пожалел, не его. В радость тебе было, что парнишка мастерство твое перенимает. За голову тебе хвататься в пору – а ты радовался. И опять все отговорки пустые придумывал. Дескать, что парень ноги себе в кровь мучит, за тобой доглядывает, ночей не спит – это ничего еще не значит. С воина ведь станется. А вот лицо себе размалевать… да показаться с размалеванной рожей прилюдно… да на потеху зрителям выламываться… вот тут-то он и спасует. И ведь уверил же ты себя в этом крепко… эх, Хэсситай, зачем стараешься – себя-то не обманешь. Ты и думать не думал, что он струсит. Никак не думал. Иначе зачем новую одежду ему приготовил, как обычай требует? Зачем купил головную повязку и заранее отдал ее вышивать? Ты ведь был уверен, что понадобится повязка. Ты знал, что сегодня будешь кропить ее вином.

Ну что – отогнал ты парня? Испугал? Оттолкнул?

А ведь должен был. Никогда ты на чужие плечи свою ношу не перекладывал – неужто теперь начнешь? Неужто возьмешь с собой беднягу туда, куда тебе и самому-то идти страшно? Ты ведь его не отталкивал, ты его к себе привязывал крепко-накрепко – неужели только затем, чтобы погубить? Чтобы не успел твой ученик сделаться мастером?