Сергей Смирнов - Цареградский оборотень. Книга первая

— Кто будет мне снимать сапоги вместо невесты? Твой домовик? — вопросил он, зная исконный обычай, что невеста должна своими руками стянуть сапоги с ног жениха перед брачным ложем.

— Благодарим, что напомнил про старое, только сам ты запамятовал про новое, княжич, — снова присвистнул правым усом князь. — Принял обратный чин — его и блюди.

Пока Стимар, глядя на свои красивые сапоги, рядился со скорым тестем по поводу последней свадебной чести, которую невеста должна оказать жениху, радимичи успели внести и поставить у изголовья ложа своего деревянного идола, а на самом изголовье оставили жареную утку.

Подняв глаза, княжич увидел на брачном ложе темную полосу, ровно отделившую невестину половину от пустовавшей до поры половины жениха. Он стал думать, что радимичи для какой-то своей выгоды навели на постели особую межу, пока не увидел, что это тень длинного меча, блеск которого еще не знал человеческой крови. То был меч-девственник. От своего острия чистым, блестящим родником он стекал в рукоятку, зажатую двумя деревянными руками. Ни в каком другом племени не было такого идола, державшего настоящий меч. У идола двумя свирелями, как и у князя Лучина, свисали усы, а над усами чернели выдолбленные, видно до самого затылка, глазницы.

— Таков наш обычай, — сказал князь Лучин. — В иных племенах сват разрубает птицу и подает молодым перед брачной ночью. У нас — приходит сам Перун-бог. Перун-бог сам разрубит птицу, когда ты, княжич, оставишь семя в нашем роду.

Стимару поднесли лохань с водой, и он, заглянув в нее, увидел свое отражение не на поверхности, а на самом дне, поэтому стал невольно черпать руками воду с самого дня, едва не срывая о сырое дерево ногти.

Потом он принял рушник и, закрыв глаза, стал, как делают и все люди, вытирать с лица мимолетно наступившую ночь.

Утираясь, он слышал, как повсюду вокруг него запираются наглухо двери. Наконец шумно выдохнул дубовый засов, устроенный по случаю «обратного чина» свадьбы с внешней стороны ворот кремника, и после этого ветер нагнувшийся в кремник сверху, положил в него, как в люльку младенца, тишину. Дыхание невесты не было слышно, ибо ничей слух не мог угнаться за ним. Из-за этого порой дочь князя принимали под утро за умершую.

«Таким бывает желание всякой девушки перед первой брачной ночью, — подумал Стимар, едва отняв рушник от лица и открыв глаза. — Оно крепко заперто со всех сторон, зато открыто всему небу. После брачной ночи все становится наоборот.»

— Исет, — послышалось слово, похожее на след ветра.

— Что? Как тебя зовут? — спросил княжич и догадался, что это было имя невесты, произнесенное раньше его вопроса.

— Такое имя дала мне мать, — заговорила девушка раньше, чем Стимар стал думать, что таких имен в славянских племенах никому не дают. — Чужое, верно. Но другие имена, ваши, не смогли бы угнаться за мной с самого рождения. Так говорила мать. Отец поверил ей.

Она все еще смотрела не на жениха, а в небо, и ее губы сомкнулись раньше, чем Стимар услышал слова про ее отца.

— Я люблю тебя, — сказала Исет, и Стимару снова пришлось проглотить свой вопрос, как непрожеванный кусок хлеба. — Ты похож на душу моей матери. Жеребец нес ее так быстро потому, что пытался угнаться за ее душой, ведь страшно нести на своем хребте мертвеца. Но мать не была мертвой, только дышала не так, как дышут созданные богами. Ее вдохом был выдох. Оттого в ее груди умещался весь мир, и душа легко находила себе новое место. Жеребец так и не угнался за ней.

Стимар, робея теперь по пути больше того, второго, подошел к высокой постели, приходившейся ему на ладонь выше мужской силы.

— Теперь у тебя две тени, и ты хочешь проскользнуть между ними на волю, — продолжала Исет.

— Ты прозорлива, — дивясь ее мудрости, признал Стимар.

— Лишь потому, что слышала о тебе и слишком долго смотрела на полночь, чтобы ты не прошел мимо, — отвечала Исет. — Теперь ты выбрал меня и, значит, дал мне желанную волю. Я должна отплатить тебе сполна. Укажу ту дорогу, какую ищешь… Поймешь завтра, как я вчера, — добавила она, опережая недоумение жениха. — Теперь подойди ко мне с закатной стороны… Потом… — добавила она в ответ на далеко отставшую от того ответа просьбу Стимара.

— Посмотри на меня, Исет, — наконец захотел он.

— …иначе жениху покажется, что он уже побывал там, где должен был побывать только сегодня, а не вчера, — предупредила Исет и рассмеялась.

Ее смех был не громче падения сухого листа с осины, однако небеса над кремником оказались для ее смеха слишком тесны.

Стимар обошел ложе и, остановившись на закатной стороне, увидел босые подошвы девушки. Они постоянно меняли цвет. На них появлялись то красноватая пыль, то зеленые нитки травы, то золотые отражения осенних листьев, то разбившиеся об землю капли дождя. Стимар догадался, что все это — верхние створки ее будущих следов, ведь каждый человеческий след на земле — это лишь нижняя половина раковины, в которой при каждом шаге, пока раковина еще цела и замкнута, прячется на мгновение вся жизнь. Хотя девушка лежала, но земля уже двигалась под ее ногами в какую-то не ведомую никому, кроме нее самой, сторону. Когда подошвы сделались в мелкую разноцветную крапинку, Стимар узнал песок, что лежал на берегу, под Большим Дымом, в том самом месте, у которого приставал к берегу девять лет назад корабль ромеев. Корабль и увез Турова последыша в Царьград.

— Тот, кто оглядывается на чужие следы, всегда идет не в ту сторону, — снова стремительно рассмеялась Исет. — Смотри. Я веду тебя. Вот тебе дорога.

Она взяла рубашку на бедрах и, раздвинув ноги, неторопливо потянула ее вверх.

Как и полагается всякой дороге, убегающей от взгляда к окоему земли, эта, белая полотняная дорога, между ногами невесты тоже сужалась, но куда быстрее обычной, и сходилась не к окоему земли, а к самому лону.

Княжич задохнулся от желания. Ему одинаково сильно, нестерпимо сильно захотелось, как войти в лоно, так и выйти из него с первым вздохом — то, чего он, последыш, был лишен с самого рождения.

Он отстранился от ложа и, нагнувшись, стал сам управляться с сапогами. Его голова оказалась как раз на высоте лона, и тогда он, не выдержав, распрямился и вздохнул в полную грудь.

А вдохнул он смех невесты, такой же беспредельный, как дыхание ее матери, и почувствовал, что его плен и запертый кремник радимичей ему больше не помеха. Выгнутое лезвие в руке старого Богита уже коснулось извне его плена.

— Разве добрый путник снимает сапоги в дорогу? — посмеялась над ним невеста Исет.

Тогда Стимар поднялся на ложе с западной стороны и только распустил свой пояс.