Башня. Новый Ковчег 4 - Евгения Букреева
И Борис раскрыл дверь и почти силой втолкнул туда Павла.
Анна заправляла кровать — большую, двуспальную. Павел, проведший прошлую ночь на узкой неудобной койке, от которой, казались, задеревенели все мышцы, даже не предполагал, что здесь, в спартанских условиях, можно найти такую роскошь.
Кровать стояла посередине стандартной, квадратной комнатки. У изголовья кровати, обтянутого светло-серой мягкой тканью, лежали две подушки, в чистых белых наволочках, лежали небрежно, слегка примятые женской рукой. Анна, склонившись над кроватью, надевала на казённое синее одеяло пододеяльник, тоже белый, чистый, от которого исходил уже давно забытый им запах свежего белья, почти домашний, почти…
Он шагнул и в нерешительности замер.
— Тебе помочь?
— Помоги, — Анна разогнулась и повернула к нему голову. Мягкая улыбка тронула тонкие, красиво очерченные губы. — Берись за этот край, Паша…
* * *Он спал, и его лицо, с которого сон согнал усталость и тревогу, разгладил морщины на лбу и возле глаз, выглядело моложе, словно он разом скинул лет десять, а то и все двадцать, превратившись в того Пашку, который прибегал к ней в больницу, торчал в ординаторской, распивая чаи с толстой Галей (так за глаза они звали старшую медсестру Галину Александровну) и мужественно выслушивая Галины жалобы на бестолкового зятя. Анне тогда доставляло какое-то детское удовольствие не сразу входить в ординаторскую, а некоторое время стоять под дверями, давясь от смеха и слушая густой бас толстой Гали, перечисляющий очередные огрехи «этого остолопа», и Пашкины короткие да и угу, которыми он умудрялся разбавлять Галин гневный монолог. И только когда в Пашкином голосе начинала звучать ничем не прикрытая мука — только тогда она входила в ординаторскую нарочито неторопливо, а он вскидывал на неё свои серые глаза, в которых явственно читалась мольба: «Спаси меня, Аня».
Это было давно, ещё до Лизы, в той прошлой жизни, где Анна была почти счастлива, и сейчас та прошлая жизнь шагнула ей навстречу, перечеркнув долгие и мучительные семнадцать лет — семнадцать, господи, — и слилась с днём сегодняшним, вернув ей после всех потерь и ошибок её Пашку. Насовсем вернув.
Он заворочался, что-то пробормотал, нахмурился, и снова на переносице залегла морщина. Анне захотелось протянуть руку, разгладить её, но она не решилась, побоялась его разбудить.
Смешной, какой же он всё-таки смешной. Она улыбнулась сама себе и покачала головой.
…Когда Анна умудрилась наконец-то вырваться из его объятий (в этот раз он никак не хотел отпускать её, то ли боясь, что она опять сбежит, то ещё чего), сказав: «Паш, я быстренько в душ, десять минут, хорошо?», он пообещал, что будет ждать и не заснёт, но вырубился, наверно, сразу, она ещё воду включить не успела, и теперь спал и был во сне похож на мальчишку, может быть, даже на того, который однажды в ночном полумраке сонной квартиры тихо попросил её: «Не уходи сегодня ночью. Останься здесь. Давай мы просто… просто полежим рядом».
Затея поселить их вместе была, конечно, Борькина.
Они ужинали втроём: она, Борис и Маруся, всё в той же отдельной комнате, которую Борис упорно именовал вип-залом. Анна никак не могла отделаться от мучительных мыслей — её волновал рабочий Гаврилов, его рана была, пожалуй, самой тяжёлой. Пуля скорее всего задела правое лёгкое, точнее Анна без рентгена сказать не могла, но то, как Гаврилов долго и мучительно кашлял, и пятна крови на салфетке, которую Катюша прикладывала к синим губам этого уже немолодого мужчины, говорили сами за себя. Да и у Руфимова за ночь резко поднялась температура, а область возле ранения в ногу, воспалённая и горячая на ощупь, Анне решительно не нравилась. Фельдшер Пятнашкин её волнения разделял и вечером, придя на смену, отозвал её в сторону и сказал тихо: «Надо резать, Анна Константиновна». Надо, а как? Ни анестетиков, ничего толком нет.
Погружённая в свои невеселые мысли, она почти не обращала внимания на подколки и подначивания Литвинова, которыми тот изводил Марусю. То, что Маруся оказалась сестрой Павла, Бориса явно забавляло. Он то притворно ахал, то требовал, чтобы Маруся улыбнулась, потому что «улыбка у неё, Ань, скажи, точь-в-точь Пашкина!» Маруся на его шуточки велась слабо, её тоже то ли что-то тревожило, то ли она сильно устала, и, когда Борис уж особенно сильно досаждал ей, она только сердито морщилась. Правда под конец она всё же не выдержала, попросила отстать от неё, назвав при этом Литвинова Борисом Андреевичем, чем, кажется, обидела его, потому что Боря наконец-то заткнулся.
Оставшуюся часть ужина они бы так, наверно, и просидели в тишине, если б до Анны, внезапно вынырнувшей из своих забот, не дошло, что Павел к ним так и не присоединился.
— А что… Паша? — она обратилась к Марусе. — Он не придёт? Он что ужинать не собирается?
— О, спохватилась, — к Борису тут же вернулся прежний насмешливый тон. — Я уж думал, ты о нём и не вспомнишь. Паша решил помереть геройской голодной смертью.
— Не помрёт ваш Павел Григорьевич, не беспокойтесь, — буркнула Маруся, не отрывая носа от тарелки. Сейчас она была особенно похожа на Пашку — такая же поза, такое же упрямство в словах, даже такая же растрёпанная светлая макушка. — Ему Гоша Васильев бутербродов приволок, наверно, тонну.
— Гоша? — Анна вспомнила мальчика, возникшего вчера на пороге их с Марусей комнатки, высокого, тонкого, с нежным, как у девочки лицом.
— Да. У Гоши теперь новый предмет обожания — Павел Григорьевич. До этого он был долго и безнадежно влюблён в Марата Каримовича.
— Даже так? — Борис ещё больше оживился, и Анна подумала, что всё — Пашке теперь не жить, изведёт его Борька своими насмешками.
— Гоша Васильев ещё на Южной станции за Маратом Каримовичем как привязанный ходил, в рот смотрел. Он же буквально выпросил Руфимова взять его сюда, хотя Марат Каримович не хотел — Гошка учёбу-то даже не закончил, — нехотя пояснила Маруся. — Но Гоша, когда надо, мёртвого достанет. А теперь вот, пока Марат Каримович болен, он на вашего Павла Григорьевича переключился.
Маруся зло выделила «вашего», ткнула этим Анну и Бориса так, что они переглянулись, и Борькины зелёные глаза на миг стали совершенно серьёзными. Что-то там у них не ладилось, у Павла с Марусей, и Анна, зная
