Чужой праздник (СИ) - Ломтева Анна

(ты особенная)

которая последние дни казалась всё менее важной, всё менее нужной.

Даже муж её раздражал так, как никогда прежде.

Настя сжала кулаки ещё крепче. Ничего, она справится. У Насти Таракановой нет недостатков. Она справится и с этим. С гневом, с минутными приступами презрения и ненависти к этим обычным людишкам

(ты особенная)

которые даже не подозревают, насколько близко оказываются к краю рядом с ней.

Осталось немного. Она уже почти освоила обычный бросок, она толкает всё точнее и аккуратнее. Она может толкнуть человека на метр в сторону так, что тот почти ничего не поймёт. Рано или поздно она освоит последний приём, самый важный, тот самый бросок, и тогда настанет время взять за шкирку серую жабку, сраную мышь-путешественницу, взять и швырнуть её как следует. Так, как та даже не может себе представить.

Настя поняла, что не просто идёт, а несётся, вколачивая каблуки в асфальт, так, что того и гляди поскользнётся и шлёпнется в снежно-грязевую смесь.

Вздохнула, замедлила шаги, разжала кулаки, чувствуя, как от дикого напряжения болят суставы. Ничего, вон перекрёсток, и дом Сони уже видно за мрачной путаницей древесных веток и электрических проводов.

Сюда она каждый день шла со смешанными чувствами. Соня её завораживала и немного тревожила. На вид она, как ни посмотри, была обыкновенная. Совершенно такая же, как некоторые Настины родственницы или мамины подруги. Тётка! Невнятных предпенсионных лет, с плотным телом, которое не хотелось назвать «толстым». Не хорошая фигура и не плохая, просто тело, какое-то совершенно перпендикулярное самому понятию «фигура». Вьющиеся тёмные волосы, вечно подобранные в короткую толстую косу или пучок. Невыразительное лицо с чуть отёчными веками, кругловатыми щеками и глубокими носогубными складками. Улыбается — выглядит добродушной, и даже симпатичной, убирает улыбку с лица — и тут же становится одной из тех обобщённых мрачных баб, которые пихают тебя в спину в автобусе, сквозь зубы матерят в очереди перед кассой супермаркета или просто целеустремлённо шагают по улице с сумками в руках, уставившись под ноги и нахмурим брови.

Одно слово, тётка.

Но Настя никогда не была дурой. Она быстро осознала, что этот тётковый антураж ничего общего не имеет с Сониной сущностью. Соня удобно и привычно жила в образе мрачноватой, уставшей от жизни и несколько затюканной бытом женщины средних лет просто потому, что это самый, пожалуй, незаметный «костюм» на подмостках жизни. Такие Сони ведь везде. Они составляют часть привычного фона в общественном транспорте, на улице, в магазине. Кто их считал и различал, этих полноватых, озабоченных, спешащих и обременённых вечной поклажей женщин?

У самой Насти в соседках ещё в родительском доме была такая «тётя Соня». Если ту и эту поставить рядом, то разве что близкие знакомые их различат.

Настя почти дошла до Сониного дома и остановилась на углу, сама не зная, почему.

Мысль о той, давней тёте Соне из детства вдруг показалась одновременно неуместной и очень важной. Настя обернулась в сторону перекрёстка, где была остановка трамвая, и успела увидеть, как мимо прошёл очередной бело-красный вагон, покачиваясь и постукивая колёсами.

Сколько Соне лет, интересно? Пятьдесят? Больше?

В её светлом доме стены были пусты, ни фотографий, ни картин. На окнах уютно разрастались герани и бегонии, по шкафам и диванам бродили и прыгали кошки. Разнообразная, некомплектная мебель словно сползлась из разных времён и домов с разным достатком. Кошки невозбранно драли дряхловатый диван советских времён, обтянутый рыхлой пупырчатой тканью; стол посреди гостиной был велик и неподъемен, и из-под скатерти кокетливо показывал точёные тёмно-лаковые ножки-балясины. У стены выстроились совершенно современные белые «икеевские» стеллажи, заваленные довольно хаотично книгами, журналами, какими-то блюдами и кружками, вязанием, коробками с невнятным хламом. А стулья вокруг стола поражали идеальным состоянием и благородным видом: тёмное дерево, завитки, светлые полосатые подушки сидений, на которые, как ни удивительно, даже не пытались покушаться кошки.

И фарфор! У Сони был очумительный немецкий чайный сервиз, который стоял обычно в приткнутой в углу «горке». Иногда Соня его доставала, хотя обычно предпочитала кофе и практичные низкие фаянсовые чашки, тоже из Икеи.

Всё это было, в общем, и странно, и не очень. Захламлённые и эклектичные жилища Настя видела много раз у своих пожилых родственников, которые сроду ничего не выбрасывали, любовно собирая и храня как настоящие реликвии прошлого, так и откровенный мусор.

Но с Соней было как-то по-особенному. Казалось, она обдуманно и аккуратно отобрала по одному предмету из каждого периода или эпизода своей жизни, отправив все прочие свидетельства времени на помойку.

Она никогда не упоминала родителей, братьев или сестёр, ничего не говорила о своей семье.

Вообще не трепалась о прошлом.

Тот единственный раз, когда она проговорилась о своём знакомстве с семьёй Насти, так и остался единственным. Настя попыталась было аккуратно разведать сама: подкидывала наводящие вопросы матери, отцу, сестре.

— Соня? — мать чуть нахмурилась, повернувшись от подоконника, где опрыскивала свои карликовые розочки, — Какая? Тётя Соня с первого?

— Да ну нет, — Настя отмахнулась, — Тёте Соне сейчас, наверное, за семьдесят. Эта моложе, твоя ровесница… наверное.

— Тётя Соня умерла пять лет назад, — мать опять скрючилась над своей драгоценной розой, разглядывая в лупу пазухи верхних листьев, и забормотала недовольно про какие-то клещи.

Отец тем более никаких знакомых двадцатилетней давности не вспомнил. У него, как у всех пожилых мужчин, памяти хватало ровно на двух приятелей-рыболовов, Костика и Ваню, с которыми он систематически выезжал на озёра за Волгу. Пытался приохотить к этим выездам и зятьёв, но один быстро сбежал, разведясь с Настиной сестрой, а второй — Сашка — съездил только пару раз, а потом честно сказал: извините, Василий Семёнович, мне это неинтересно. С машиной помогу, на дачу поедем, а рыбачить — без меня.

Сестра Вика тоже вспомнила тётю Соню с первого. Удивилась, когда Настя передала ей слова матери.

— Путает она, — Вика махнула рукой, точно копируя материн жест пренебрежения, — Тётя Соня уехала. Её племянница в Питер забрала. Квартиру они продали, и тётку увезли.

— А чего так? — спросила Настя.

— Ну как чего! — Вика снова махнула рукой, — Наивная ты. Соня слепая стала совсем, ты вспомни, она на лавочке сидела и ждала, пока её кто-то до квартиры доведёт. Одна жить уже не могла. А квартира у неё хорошая была, двухкомнатная. Вот они и провернули баш на баш: ты, мол, тётечка, к нам жить поедешь, мы за тобой присмотрим, а квартирку продадим.

— Слепая, значит, — Настя должна была бы потерять к этому персонажу всякий интерес, но неожиданно сама вдруг вспомнила сидящую на скамейке старуху, чьи плечи даже летом накрывала овчинная безрукавка, а тёмные, жилистые кисти рук лежали одна на другой, опираясь на замусоленный набалдашник старой трости. Может быть, она и правда ждала, пока кто-то из соседей подаст ей руку и доведёт до порога квартиры. Вот только слепой и немощной она не выглядела совершенно. Скорее в голову приходили избитые сравнения с небольшим тёмным пауком, который сидит в засаде, положив чувствительную лапку на едва заметную нить паутины.

Порыв ветра налетел сбоку, прошёлся по затылку. Настя поёжилась, втянула голову в плечи. Она не любила шапок, хотя и признавала их несомненную пользу, но в этот раз ей почему-то захотелось надеть маленькую тёмно-вишнёвую шляпку с пепельно-розовой ленточкой по тулье. Неразумный выбор. Настя понимала, что надо перестать маячить тут, на углу, и дойти наконец до облезлого серого дома с подгнившей резьбой на фасаде.

В конце концов, пока что у неё не было ни одного внятного реального повода для беспокойства.