Кит Ломер - Похититель тел

— Ты, конечно, порешь ерунду, Зорито, — сказала Гизель. — О! Я знаю! Сними одежду!

— А… ты думаешь, у нас есть время? — уклонился Лафайет. — Я имею в виду…

— У тебя родимое пятнышко на пояснице, — объяснила Гизель. — Дай посмотрю, скорей!

— Минуточку, кто-нибудь может прийти и не так понять! — протестовал Лафайет, но девушка уже схватила его рубашку, вырвала ее из-под ремня и стащила пояс, чтобы обнажить поясницу.

— Видишь? Именно так, как я помню! — Она, торжествуя, показала пятно в форме бабочки на оливковой коже. — Я знала, что ты дурачился все это время, Зорито!

— Это невозможно, — сказал Лафайет, уставившись на пятно. Он даже ковырнул его на всякий случай. — У меня в жизни не было родимого пятна. Я… — Его голос надломился, когда взгляд упал на кончик пальца. Это был длинный тонкий палец с грязным, здорово обгрызенным ногтем.

— Это, — сказал Лафайет, с трудом проглотив ком, подступивший к горлу,

— это не мой палец!

— Я в полном порядке, — успокаивал себя Лафайет, сосредоточившись на внутренней стороне век. — Пульс шестьдесят, кровяное давление и температура нормальные, сенсорные впечатления четкие, память отличная.

— Зорито, — сказала Гизель, — почему ты стоишь с закрытыми глазами и разговариваешь сам с собой?

— Я разговариваю не сам с собой, моя милая. Я разговариваю с тем, в кого я обратился, кто, я бы сказал, является объектом, имеющимся в наличии, понимаешь ли…

— Зорито, ты ни в кого не обращаешься, ты все равно — ты!

— Я понимаю, что у нас будут кое-какие недоразумения и неясности, — сказал Лафайет, чувствуя, что начинает впадать в состояние, над которым скоро потеряет контроль. Усилием воли он взял себя в руки.

— Я уже пробовал объяснить твоему дядюшке, что у меня важное дело в столице…

— Важнее твоей брачной ночи?

— Моей брачной ночи? — повторил ошеломленный Лафайет.

— Твоей и моей, — мрачно сказала Гизель.

— Подожди минуточку, — попросил Лафайет, — это уже слишком далеко зашло! Во-первых, я даже не знаю тебя, а во-вторых, у меня уже есть жена, и… — Он отпрыгнул как раз вовремя, так как в девичьей руке сверкнуло тонкое лезвие.

— Так вот, значит, как, да? — прошипела она, надвигаясь. — Ты думаешь, что можно играть сердцем Гизель? Ты думаешь, что можно поцеловаться и убежать, да? Я тебя так отделаю, что ты никогда больше не сможешь разбить сердце бедной девочки, ты, травяная гадина!

Она подскочила, Лафайет стукнулся о другую стенку фургона; над ним взметнулось лезвие…

Но Гизель не ударила его, она заколебалась. Неожиданно из-под длинных ресниц брызнули слезы. Стилет выпал из разжавшихся пальцев, и она закрыла руками лицо.

— Я не могу, — рыдала она. — Теперь обо мне все будут судачить, но мне все равно. Я себя убью лучше… — Она нащупала нож на полу, но Лафайет взял ее за руки.

— Нет, Гизель! Остановись! Послушай меня! Я… Я…

— Ты… значит, я тебе не безразлична? — дрожащим голосом спросила Гизель, мигая от слез.

— Конечно, не безразлична! Я имею в виду… — Он подождал, пока пикантное лицо девушки не перестанет менять выражения.

— Теперь ты вспомнил, как ты меня любишь? — настойчиво спросила она.

— Нет — я имею в виду, что не помню, но…

— Бедненький мой, милый! — Внезапное раскаяние преобразило черты Гизели. Она теперь напоминала ангела милосердия. — Луппо сказал, что тебя ударили по голове! От этого у тебя потеря памяти, да? Поэтому ты не помнишь о нашей большой любви!

— Это… наверно, поэтому, — замешкался Лафайет.

— Мой Зорито, — ворковала Гизель. — Это из-за меня тебя стукнули по голове. Пойдем в дом, скоро ты все вспомнишь. — Она повернула его к двери фургона.

— Но… а если твой дядя нас увидит…

— Пусть это изгложет его сердце, — небрежно бросила Гизель.

— Отлично, а если он вместо этого решит вырезать мое сердце?

— Тебе больше незачем разыгрывать невинность, Зорито. Ты свое дало сделал. Теперь получай награду. — Она подняла тяжелую щеколду и решительно распахнула дверь. Свеча на столе отбрасывала романтический свет на гобелены, иконы, тряпки, вышитую бисером занавеску, за которой виднелась высокая кровать с красно-черным атласным покрывалом и множеством розовых и зеленых подушечек, а также тусклое овальное зеркало.

Как зачарованный, Лафайет глядел на узкое смуглое черноглазое лицо, отражавшееся в зеркале. Блестящие иссиня-черные волосы, растущие треугольником на лбу над высоко изогнутыми бровями. Нос длинный и с горбинкой, рот хорошо очерчен, разве что чуть безвольный, но зубы как из белого фарфора, кроме одного золотого переднего вверху слева. Лицо было бы ничего, думал Лафайет, если может нравиться лицо, блестящее от обильного масла для волос.

Нерешительно он потрогал пальцем ухо, ткнул в щеку, скривил губы. Лицо в зеркале передразнило каждый жест.

— Зорито, почему у тебя губы кривятся? — забеспокоилась Гизель. — У тебя не будет припадка, а?

— Как знать? — ответил он с безнадежным смешком, пощупывая худой, но твердый бицепс. — Меня, кажется, снабдили чьим-то чужим телом, которое может иметь что угодно, от полупаралича до грудной жабы. Думаю, это выяснится, как только будет первый приступ.

— Ты противный мальчишка, Зорито. Не сказал мне, что ты больной человек, — укоризненно отметила Гизель. — Но это ничего, я все равно за тебя пойду. Интереснее будет жить! — Она ласково поцеловала его. — Я быстро, — выдохнула она и ускользнула в соседнюю комнату, мягко позвякивая бусами.

Сквозь занавеску было неясно видно, как она ловко отбросила что-то из нарядов. Он разглядел, как блестела ее кожа цвета слоновой кости при цветном освещении.

— Чего ты не устраиваешься? — тихо сказала она. — И налей-ка нам по стаканчику смородинового вина. Оно в буфете над столом.

«Надо выбираться отсюда, — подумал Лафайет, отводя глаза от соблазнительного видения. — Дафна никогда не поймет закона племени». — Он на цыпочках подошел к двери, взялся за ручку, но за спиной прозвучал голос Гизели:

— Глупый — это не буфет. Соседняя дверка!

Он обернулся. Она стояла в проеме двери в невидимом нижнем белье.

— А, конечно. Ты же знаешь, потеря памяти, — он отдернул руку.

— Ничего, что потеря памяти, — отрезала она, — ты не думаешь, что я кого-нибудь еще пускала в спальню, а?

— Не обижайся, — быстро сказал Лафайет, заставляя себя смотреть в угол комнаты, а не на ее фигуру.

Гизель подавилась смешком:

— Ой, мальчик, какой был бы сейчас сюрприз, если бы ты вышел и наскочил на Борако. Один твой вид сводит его с ума от ревности.

— Может, я лучше выйду и поговорю с ним? — предложил Лафайет.