Дэниэл Абрахам - Тень среди лета

– А если она захочет сейчас? – спросила Митат, усаживаясь на стол.

– Не захочет, – ответила Амат. – Она в гневе и не уедет, пока не отомстит за дитя. Как Лиат, отдыхает?

– Да, Амат-тя, – отозвался Ота, принимая позу благодарности. – Спит.

– Вилсин-тя уже должен был ее хватиться, – сказала распорядительница. – Ей нельзя выходить наружу, пока все не уляжется.

– Что, еще одна? Да сколько можно? – проворчал Ториш Вайт.

Амат опустила голову на руки. Усталость и время согнули ее – она даже как будто съежилась, – но не сломили. В этот миг Ота проникся к старой наставнице Лиат восхищением.

– Утром я снаряжу гонца, – сказала Амат. – Среди зимы аудиенции приходится ждать не меньше недели.

– Так скоро? – воскликнула Митат. – Но ведь мы даже не знаем, где держали первую девушку и куда она сбежала. У нас не хватит времени ее разыскать!

– Мы воссоздали цепочку событий, – ответила Амат. – Если чего-то и не хватает, утхайем это выяснит, когда нас выслушает хай. Я, конечно, рассчитывала на большее, но хватит и этого. Должно хватить.

18

На памяти Марчата Вилсина лесные пожары не расползались быстрее, чем эта новость. Еще не рассвело, а прошение Амат Кяан уже попало в руки слуг Господина вестей – раскормленного хайского секретаря, чей титул Вилсин давно считал образчиком глупости. Когда солнце встало на две ладони, в баню к Марчату прибыл посланец с запиской от Эпани. Сверчок-паникер переписал для него основной смысл прошения, да так спешил, что получились едва разборчивые каракули. Впрочем, это было уже неважно. Колесики завертелись.

Письмо Эпани плавало по воде. Зимой, пусть и несуровой, вода в бассейне подогревалась, и от тонущей бумаги шел парок. Чернила размылись, едва соприкоснувшись с водой, и исходили в глубину темными нитями-тенями. Все кончено. Марчат подумал, что уже не в силах помочь миру, и эта мысль, как ни странно, вызвала облегчение. Из ночи в ночь, с тех пор, как Бессемянный, этот хайятский божок-призрак, заявился к нему домой, Марчат не смыкал глаз. А ведь когда-то он слыл умным человеком! Однако в те черные дни ему ничего не приходило в голову, ни единой идеи, ни плана, который изящным ударом все бы предотвратил. Теперь, перед лицом неминуемой беды, он мог лишь одно – прекратить думать. Марчат закрыл глаза и на миг отдался притяжению глубины, уйдя с головой под мелкую водную рябь. Да, наконец больше ни о чем не надо думать.

Он лежал под водой, пока не закололо в груди, и даже дольше, не желая нарушать мимолетное ощущение покоя. Однако время и легкие не ждали. Марчат вынырнул и вылез из бассейна. Вода стекала с кожи, покрывая ее мурашками. Марчат поспешно вытерся по пути в раздевалку, где жар от широкой черной жаровни мешался с водными парами. Для жителя Сарайкета малейшее дуновение холода было бы губительно. Летние города не мыслили себя в морозы, и Марчат, проведший здесь полжизни, наверное, тоже. Натягивая шерстяные халаты – слой за слоем, – он с удивлением осознал, что не помнит, когда в последний раз видел снег. Тогда он, наверное, и не подозревал, что больше снега не увидит, иначе бы постарался сберечь его в памяти.

Вот мимо прошли двое мужчин – круглолицых, черноволосых, – перебрасываясь больше жестами, нежели словами. Такие же, как большинство сарайкетцев. Он один выделялся среди них – бледнокожий, кудрявый, до нелепого бородатый. Подумать только: прожил здесь целую вечность и не стал своим. Все ждал, что придет день, когда его отзовут в Гальт. Марчату сделалось горько от этой мысли. Незнакомцы, поравнявшись с ним, приняли позу приветствия, и он машинально ответил тем же. Руки сами знали, что делать.

Марчат медленно брел к Дому Вилсинов. Медленно не потому, что боялся, хотя – боги свидетели – от будущего тоже подарков не ждал. Потому, что ошибка словно открыла ему глаза. Звуки и запахи города стали свежи, незнакомы. Это было сродни возвращению домой после странствий в юности: таким же близким и одновременно далеким казался район, где жила его семья. Теперь его домом стал Сарайкет. Когда-то он думал, что просто отвык от дома, а теперь понимал, что путешествие его изменило. Как сейчас – письмо Эпани. Город остался прежним, но на него смотрел новый человек. Марчат видел другими глазами древнюю кладку стен, увившую их лозу, которую каждый год отводили от стены, но безрезультатно; новыми ушами вбирал смесь наречий всего мира, песни нищих и птичий крик.

Очень скоро, слишком скоро он очутился у собственных ворот, где, как всегда, возвышалось бронзовое Гальтское Древо и журчал фонтан. Интересно, кому достанется должность главы Дома после него. Наверное, такой же безотцовщине, от которой семейство всегда не прочь избавиться. Какому-нибудь мальчишке, жаждущему проявить себя на дальнем и богатом поприще. Если только хайятцы не разнесут здесь все по кусочкам и не спалят обломки. Маловероятно, но все же возможно.

В личных покоях его дожидался Эпани, заламывая руки от расстройства. Марчат расстройства не почувствовал, разве что легкое раздражение от вида помощника.

– Вилсин-тя, я только что услышал. Аудиенция состоится. Через шесть дней. Осталось всего шесть дней!

Марчат поднял ладонь, и стрекотание прекратилось.

– Пошли гонца во дворец. Кого-нибудь из старших служащих. Или сам сходи. Передай людям хая, что слушание по делу Амат Кяан, вероятно, будет касаться частных дел Гальтского Дома и что мы просим отложить аудиенцию до тех пор, пока не подготовим надлежащий ответ.

– Слушаюсь, Вилсин-тя.

– Кстати, принеси мне бумаги и свежий брусок туши, – продолжил Марчат. – Нужно написать пару писем.

Было в его тоне нечто, какая-то особая серьезность, потому что Эпани тотчас изобразил позу послушания и бросился прочь с почти осязаемым чувством облегчения. Марчат отправился за ним, но недалеко – послать кого-нибудь за вином с пряностями, – после чего уселся за стол и начал приготовления. В ящичке рядом с его ногой лежал крошечный серебряный пузырек, запечатанный зеленым воском. Когда Марчат встряхнул его, внутри что-то звякнуло, будто там находилась не жидкость, а кусочек металла. На самом деле в пузырьке был раствор того самого дурмана, которыми в веселом квартале приправляли вино, только гораздо насыщеннее. Наперстка этой жидкости хватило бы, чтобы погрузить человека в беспробудный сон. Марчат спрятал флакончик в ладони.

Не так он хотел все решить. Но на худой конец…

Он убрал пузырек на место как раз тогда, когда появился Эпани-тя с бумагой, тушью и перьями в обеих руках. Марчат поблагодарил его и отослал, а потом повернулся к чистому листу.

Я, Марчат Вилсин из Гальтского Дома Вилсинов,– начал он и поскреб пером черный кирпичик, – пишу это с тем, чтобы признаться в своих преступлениях и объяснить, чем они продиктованы. Во всем, что случилось, виноват я один…