Марина Дяченко - Шрам

Тогда рука его, мучась собственной дерзостью и не в силах совладать с нею, дотронулась сквозь рубашку до горячей, вздрагивающей от ударов сердца груди.

Тории показалась, что она лежит на дне красно-чёрного раскалённого океана, и языки племени танцуют над её головой. Не отдавая себе отчёта, не желая задумываться ни о чём, она перестала бороться с головокружением; рука Солля, превратившись в отдельное живое существо, бродила по её телу, и Тория испытывала горячую благодарность к этому ласковому, совсем родному созданию.

В полусне-полубреду, растворившись друг в друге, они лежали в темноте, и Эгерт осознал вдруг, что, многоопытный любовник, ни разу за свою бурную юность он не испытывал чувства, хоть отдалённо напоминающего это щемящее желание касаться, отдавать тепло, обволакивать.

Одеяло соскользнуло куда-то к стене. Ненужной сделалась тонкая ткань рубашки; своим телом Эгерт отгородил Торию от прочего мира.

На какое-то мгновение она вдруг протрезвела. Все её чувственные отношения с Динаром не шли дальше осторожных поцелуев; осознав, что происходит, она испугалась — и застыла под ласками. Мгновенно ощутив это, Эгерт коснулся губами её уха:

— Что?

Она не знала, как объяснить. Мучась неловкостью, неумело провела рукой по его лицу:

— Я…

Он ждал, бережно положив её голову на своё плечо; боясь обидеть его или удивить, она не находила слов, стыдилась и маялась.

Тогда, обо всём догадавшись, он обнял её так крепко и так нежно, как никогда ещё не обнимал. Всё ещё полная страха и скованности, она благодарно всхлипнула — объяснять, оказывается, ничего не надо.

— Тор… — прошептал он, успокаивая, — ну что ты… Страшно, да?

Ей было-таки страшно; по комнате плыла ночь, исходил теплом угасший камин, и душа Тории исходила нежностью и детской благодарностью к человеку, который всё понимает без слов.

Он ласково привлёк её к себе:

— Ничего… Всё, как ты захочешь… Как скажешь… Тор, что ж ты плачешь снова, а?

Ей вспомнилась вдруг стрекоза, залетевшая в детстве к ней в комнату. Тяжёлая, зелёная, с круглыми каплями тёмных глаз, она шелестела в углу, тёрлась о стену всеми своими кружевными крыльями, взлетала к потолку и падала почти на самый пол. «Глупая-преглупая, — сказала со смехом мать. — Поймай её и выпусти».

Откуда это воспоминание, зачем?

Тория поймала тогда стрекозу. Осторожно, боясь слишком сильно сжать руку, вынесла дурочку во двор — и, проводив её взглядом, долго ещё чувствовала в ладонях лёгкое царапанье стрекозиных крыльев и когтистых лап…

Она прерывисто вздохнула. Это случится сегодня, это случится сейчас, сколько страхов и надежд, сколько снов… Это предстоит ей сейчас, и она изменится, станет другой, ей страшно, но иначе быть не может… Это неизбежно, как восход солнца.

Эгерт снова понял её без слов; его радость передалась ей, заглушая боязнь; откуда-то из темноты ей слышался собственный счастливый смех, вслед ему не поспевала растерянная мысль — да подобает ли смеяться?! Перед глазами мелькали стрекозиные крылья, огни за рекой, сверкающий на солнце снег, и, почти проваливаясь в беспамятство, она успела подумать: уже.

Чёрным зимним вечером декан Луаян прервал привычную работу.

Просохли чернила на недописанном листе, и высохло перо в неподвижной руке декана — а он сидел, оцепенев за рабочим столом, не отрывая остановившегося взгляда от оплывающей в канделябре свечи.

За окном бесновался сырой ветер затянувшейся оттепели, в камине ровно, по-домашнему горел огонь. Декан сидел, расширив слезящиеся от напряжения глаза; из пламени свечки на него смотрел ночной, непроглядный ужас, и такой же ужас поднимался ему навстречу из глубин декановой души.

Предчувствие мага, даже не достигшего величия, не бывает пустым. Теперь беда подошла так близко, что от дыхания её шевелятся волосы. Сейчас, уже сейчас, может быть, поздно что-либо спасти.

Амулет!

Он вскочил. Заклинание, запирающее сейф, слетело сразу, но замок долго не поддавался, не подчинялся трясущимся рукам; открыв, наконец, яшмовую шкатулку, Луаян, отроду не бывший близоруким, болезненно сощурился.

Медальон был чист. Ни пятнышка ржавчины не уродовало золотую пластинку — медальон был чист, а декан задыхался от смрада подступающей беды.

Не веря себе, он ещё раз оглядел медальон; потом спрятал его и, пошатываясь, поспешил к двери:

— Тория! Тор…

Он знал, что она рядом, у себя; ему и раньше случалось призывать её на помощь, но сейчас она явилась почти мгновенно, и почти такая же бледная, как он сам: видимо, нечто в его голосе напугало её.

— Отец?

За её спиной он разглядел силуэт Эгерта Солля. В последние дни эти двое неразлучны… Небо, помоги им.

— Тория… И вы, Эгерт… Воду из пяти источников. Я скажу, каких и где… Возьмите мой фонарь, он не гаснет под самым сильным ветром, ты, Тория, надень плащ… Скорее.

Если они и хотели спросить о чём-то, то не смогли или не решились. Декан не был похож на себя — даже Тория отшатнулась, встретившись с ним глазами. Не говоря ни слова, она приняла из его рук пять баклажек на ременной связке; Эгерт накинул плащ ей на плечи — она почувствовала ласковое, ободряющее прикосновение его ладоней. За порогом завывала гнилая, без мороза зима; Эгерт высоко поднял горящий фонарь, Тория оперлась на его руку, и они пошли.

Как в ритуальном действе, они пробирались от источника к источнику — всего их было пять. Трижды воду пришлось набирать из замурованных в камень труб, один раз — из маленького колодца в чьём-то дворе, и один раз — из железной змеиной морды заброшенного фонтана. Пять баклажек были полны, и связка их оттягивала Эгерту плечо, и плащ Тории отсырел насквозь, когда, шатаясь от усталости, они переступили порог деканового кабинета. Всегда сумрачный, той ночью он полон был света — столбики свечей толпились на столе, на полу, лепились к стенам; все огненные язычки вздрогнули, когда открылась дверь, и затрепетали, будто приветствуя вошедших.

Посреди комнаты помещалась странной формы подставка на когтистых лапах; ещё три лапы, изогнувшись, поддерживали над ней круглую серебряную чашу.

Повинуясь нетерпеливому жесту декана, Эгерт отступил в самый дальний угол и там сел прямо на пол; Тория устроилась рядом на низком табурете.

Язычки свечей удлинялись и удлинялись, неестественно, непривычно для глаза; декан замер над серебряной чашей, куда по очереди опрокинуты были баклажки. Руки его медленно двинулись вверх, губы, плотно стиснутые, не шевелились, но Эгерту казалось — может быть, со страху — что в тишине кабинета, в завывании ветра за окном он слышит резкие, царапающие слух слова. Потолок, на котором сливались и распадались узоры из теней, казался запруженным стаями насекомых.